Детский дом и его обитатели - Лариса Миронова

Нора говорила:

– Хоть бы раз воспитателям дали в с захудаленький санаторишко путёвочку, так нет!

Воспитателей, это так, считали буквально мучителями детей. Единственный человек, который пользовался у них безграничным доверием, была Людмила Семёновна. Путевки давали лично её и завхозу – бесплатно. К воспитателям шефы испытывали что-то сродни патологической неприязни – даже толком поговорить с ними никогда не удавалось.

«Живодёры! Объедалы!» – это типичные эпитеты для воспитателей.

– Не везёт с кадрами, – жаловалась директриса шефам в присутствии тех же воспитателей.

– Видим, не слепые, – кивали добрые шефы и… везли новую машину подарков.

Однако когда шефы предложили, в порядке шефской помощи прислать десяток молодых энтузиастов, которые готовы были по выходным приходит в детдом и заниматься с детьми, она категорически возразила:

– Что вы! Это дети с неустойчивой психикой! Контакты с новыми людьми, это я вам как врач говорю, нашим детям вредны.

Что-то не помню, чтобы она так же ревностно относилась к приходу доброхотов из педучилища… Вообще, я замечала, по детскому дому «новые люди» могли перемещаться исключительно в сопровождении Людмилы Семёновны. Некоторые называли её неформально – мадам. Особенно чтил нашу мадам председатель исполкома. Даже художественный фильм обещал заказать про детский дом, и прототипом будет она, Людмила Семёновна.

И он своё слово сдержал: героиню – «большую хозяйку большого дома» сыграла замечательная артистка Гундарева. Но ко времени выхода фильма на широкий экран Людмила Семёновна уже трудилась в должности главного врача дома инвалидов, где коротали свои последние дни в прошлом известные люди… Наша директриса в тот год уверенно «шла на значок» «Отличник просвещения», а это имело огромное значение – за сим, вполне вероятно, следовало почётное место в Комитете советских женщин, а там и депутатство… Всё было тщательно просчитано, и план работал без особых сбоев. Она сидела буквально на чемоданах – весной реально светила поездка за границу по программе обмена опытом.

Всю эту тайную информацию тайно распространяла Матрона – тайно, опять же, надеясь занять место Людмилы Семёновны после её неминуемого продвижения наверх. Что же касается детей, с энтузиазмом уничтожавших горы благ, завозимые в детский дом шефами, она говорила примерно так:

– Это непоправимо. У них генетика повреждена – отсюда и тяга к разрушению. Надо, чтобы дети боялись. У меня порядок – потому что боятся. Наказать могу строго – домой не пустить, на обед опять же… А у вас всё на личных контактах. А придёт другой воспитатель – всё вернётся на круги своя.

Мне же почему-то казалось, что дело тут в другом. И то, что происходило в моём отряде, эту мысль подтверждало – у детей появилась ответственность за то, что происходит с ними и вокруг них. А это – не только «личное отношение».

Матрона же твердила:

– Вот вы уйдёте, они всё и разнесут. Потому что страха нет. Страхом, как грубых животных, их надо воспитывать.

Я растерялась даже от такого натиска.

– Это не так, не так… Я считаю…

Однако Матрона решительно меня прервала.

– Это никому не интересно, что вы там считаете. Страх, страх и страх! Самый надёжный метод. Чтоб в плоть и кровь вошло. Вот тогда они и будут шёлковыми.

– Страхом из человека можно сделать идиота. Кому это надо?

– А они и есть идиоты.

Матрона у шефов также была в почёте – её спальни и отрядную всегда показывали комиссиям. Её планы с успехом демонстрировались на методсовещаниях. После таких совещаний она получала отгулы и грамоту, а «нерадивые» типа Норы – очередной выговор.

Татьяна Степановна тоже вписалась в коллектив с лёту – она здесь быстро стала всеобщей утешительницей (в результате чего она стала ещё и «банком информации»). Как челнок, без устали сновала она между пионерской комнатой (куда ходили недовольные – на исповедь и покурить) и кабинетом директора, и только тщательно отутюженные концы скреплённого брошью алого галстука воинственно вздымались выше груди. Мне же казалось, что здесь имеет место и ещё одна ситуация – выведывая у детей информацию о воспитанниках, она потом буквально науськивала на них воспитателей и учителей в школе, зачем-то надо было показать, что ребёнок, отличавшийся в хорошую сторону от «общей массы», «какой-то не такой», неконтактный, а потому – лишний в коллективе. Организованная травля выдавалась за естественную ситуацию – неуживчивый «не такой как все», сам виноват. То же самое было и в школе. Учителя подсознательно ненавидели и опасались таких (слишком умных) детей, их ведь не запугаешь обычными методами: не за что ругать, их нельзя унизить замечаниями – эти дети не только умны, но и вежливы, многие из них талантливы. Часто авторитет горе-педагога оказывается под угрозой. Придумывали даже целые теории (я об этом читала как-то в журнале), что это специальные дети, и от них исходит опасность для общества в целом.

Талантливым, умным, тонкой организации детям в общей массе было очень неуютно – а ведь большинство детей такие, возможно, от рождения – но их взрослый мир безжалостно адаптирует под себя. Но кто-то всё же умудряется избежать этой жестокой адаптации, и тогда начинается буквально охота на ребенка, таланты которого в раннем детстве не успели затоптать.

.. И вот придя сюда, в эту «юдоль обиженных и униженных», я стала часто думать о необычности некоторых детей и о том, что именно наш взрослый мир, организованный неправильно, жестоко, неразумно, повсеместно уничтожает самое лучшее, что в нём, в этом мире, есть – он уничтожает талант детей, хотя бы тем, что не хочет видеть в них личность, и азартно превращает естественное, чудом выжившее талантливое дитя в изгоя в том коллективе, где он находится. И никто не хотел этого понимать – чудо-дети, конечно, привлекали внимание, но тут же начинался непреодолимый зуд портить жизнь этим детям. И никому невозможно было доказать, что это всего лишь чудом выжившие обычные дети, в которых в раннем детстве просто не успели уничтожить данный природой каждому ребёнку талант.

Их нервную систему сознательно разрушают – чтобы потом говорить, что у них, этих необычных детей, «неустойчивая психика». Им начинают грубо запрещать делать естественные дня них вещи – читать «серьёзные» книги, заботиться о животных, вообще заниматься тем, что им интересно, и… этими запретами искусственно развивают в них патологическое упрямство, чтобы потом сказать, что они, эти дети, агрессивны, опасны и злы…

Теперь моя «деятельность» (так говорила обычно Людмила Семёновна) здесь, в этом детском доме, наконец, получила вполне чёткую идейную платформу – не просто делать этим детям добро здесь и сейчас, этого мало, – надо ещё и защитить этих детей от заскорузлых предрассудков жестокого и несправедливого современного «мира взрослых», где их, по большому счёту, никто не ждёт (а если и ждёт, то в качестве «чернорабочего жизни») и никому счастливый билет просто так не выдадут…

Глава 15. Опять шмонали!

Однако жизнь шла вперёд, и сдвиги в нашем отряде были налицо.

Но хотя внешнее процветание было очевидно, и комиссии ставили плюсы, внутренних трудностей по-прежнему оставалось немало. Главная из них – бегуны, наш бич.

Самая неисправимая беглянка – Лена Ринейская из восьмого класса. У девочки был только отец, мать умерла, когда Лене не было ещё и пяти. Её отдали в детский дом. В своей квартире она теперь бывала редко, но отца, который запил по-чёрному, по-прежнему любила до горючих слёз. К детдому никак не могла привыкнуть. Такая же ситуация была примерно, как и с Игорем Жигаловым. Нора рассказывала, как страшно плакала девочка по ночам – до истерики, до исступления…

Лену я впервые увидела только в ноябре. Она с лета в бегах. Где, что – никакой информации. Потом вдруг сообщают – задержали вашу воспитанницу в универмаге, пыталась вынести дорогущий импортный костюм из зала самообслуживания. Погостевала она в детдоме несколько дней, потом вдруг снова исчезла. Через три дня снова звонок из милиции: опять Лену задержали… На это раз было с ней вот что.

Сбежав из детдома, она прямиком отправилась к отцу. Конечно, он, хоть и был сильно пьян, дочке обрадовался и, не умея выразить свою радость по-иному, предложил ей выпить вместе с ним. Дело было в пятницу, и у него в загашнике уже имелось три бутылки «бормоты». Когда зелье было выпито, перешли на «синюю» – жидкость для мытья стекла, разведя её водой и добавив лимона.

Так, незаметно, одни смутным днём, и прошли сутки – от пятницы до субботы. Лене стало совсем плохо, нагрузки на её больное сердце оказалось многовато. Отец отправился искать лекарство, но ни валидола, ни других средств – нитроглицерина или хотя бы валерьянки, в аптечке не оказалось. И он, сам не понимая, что творит, споил ей флакончик какого-то лекарства без этикетки… Лена, после этого лечения, почувствовала себя ещё хуже. Инстинкт самосохранения правильно подсказал ей – надо уходить отсюда, и немедленно. Плохо помня – как, она всё же выбралась из квартиры, пока отец был в туалете, дальше она уже ничего не помнила. В протоколе, составленном в отделении милиции, значилось: девочку нашли в бессознательном состоянии в подъезде собственного дома. Обнаружили её жильцы дома уже утром в воскресенье. Она лежала почти у самой двери. Мимо неё прошёл не один человек, наверное, дверь ведь не была закрыта, но все шли мимо – да мало ли пьяных на улице валяется? Соседи Лену не узнали, да и лежала она лицом вниз. Но дыхание было различимо – потому и вызвали милицию, а не скорую.