Пятнадцать псов - Андре Алексис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(Ивы зачаровывали их обоих. Мэжнун всегда думал (хотя и знал, что это не так), что деревья были кем-то вроде коварных животных, обманчивых и властных. Какая-то часть его до сих пор в это верила. Он не мог смотреть на качающиеся ветви, не сдерживая желания их покусать. Не считая желания кусаться, и Нира чувствовала нечто подобное. Деревья казались ей мамонтами с листьями: древние, медлительные, последние осколки чего-то величественного. Хотя, конечно, все это было фантазиями. Деревья были просто деревьями.)
Полное взаимопонимание не является гарантией счастья. К примеру, в совершенстве понять чужое безумие значит самому сойти с ума. Завеса, разделяющая смертных, часто становится трагической преградой, но иногда оборачивается и благословением. Фактически, единственными существами, достигшими «полного взаимопонимания», являются только боги. Для них любая эмоция, любое состояние ума – безумие, гнев, горечь, что угодно – приятны и желанны, а потому понимание как цель несущественно. Гермес все это знал. Бог переводчиков, он не только способствовал достижению понимания, но и отвечал за непонимание. Это он, выражаясь фигурально, мутил слишком прозрачные воды или прояснял помутневшие. Но если и было на свете существо, которое дар понимания сделал бы счастливым, то это был Мэжнун. Чем глубже он понимал Ниру, тем больше радовался тому, что вернулся в место, которое теперь, без сомнения, было его домом.
Прошло два года.
Став старше и мудрее, Мэжнун научился выражать свое отношение к Нире, свою благодарность лучшим из возможных способов: через вещи, которые она любила – например, фильмы. Как она восхищалась «Клео от 5 до 7», «Днями жатвы», «Токийской историей» – последним сильнее всего! Как-то днем они сели посмотреть «Токийскую историю» вместе. Это был первый раз, когда Мэжнун досмотрел фильм до конца. Не то чтобы кино ему было неинтересно. Просто он терпеть не мог наблюдать за таким количеством разных миров, не имея возможности ощутить их запахи. Места не обретали реальность без свойственных им ароматов, поэтому кино и живопись неизменно его разочаровывали. Но Нире так нравилась «Токийская история», что он просидел неподвижно все два часа, пока шел фильм.
Когда фильм закончился, Нире понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себе: как всегда, сцена плача Сэцуко Хары тронула ее до слез.
– Тебе понравилось? – наконец спросила она.
– Да, – ответил Мэжнун.
– Он не показался тебе слишком затянутым? Многие считают, что это скучный фильм.
– Он не скучный, – возразил Мэжнун, – скорее, странный. Люди все время смотрят в сторону, за пределы кадра. Все это время я думал, что оттуда кто-то появится. А в итоге появилась смерть.
Ниру растрогало, что Мэжнун смог по достоинству оценить что-то, чем она дорожила. Впрочем, несмотря на дар Гермеса, что-то так и осталось за пределами понимания Мэжнуна. Взять хотя бы отсутствие собак. Когда в середине фильма на экране пробежали четыре пса, откликаясь на свист своего хозяина, это мгновенно привлекло внимание Мэжнуна. Конечно, он испытал нечто вроде разочарования, когда псов больше не показали. Потом было еще кое-что, его озадачившее. Ближе к концу фильма мужчина свистит собакам, которых не показывают. Но того, кто свистит, не видно тоже. Эти два момента, никак не объясненные, показались Мэжнуну загадкой, лежащей в основе фильма.
Интригующими были и все эти поклоны. Связь между ростом и статусом человека пса, разумеется, не смущала – если уж на то пошло, это добавляло японцам благородства. Вопрос был в другом: где же все сильные мира сего? Такое количество низко кланяющихся людей заставляло Мэжнуна думать, что это своего рода соревнование между низшими, чтобы выявить самых слабых. В этом случае осмотрительность была силой – парадокс, который Мэжнун нашел почти столь же убедительным, как и почти полное отсутствие в фильме псов.
В конце концов пуделю пришло в голову, что эти две тайны могут быть связаны. Поскольку собаки способны кланяться гораздо ниже людей, из этого, возможно, следовало, что в «Токийской истории» псы были той таинственной силой, которую запрещалось показывать слишком часто, и те четыре собаки, будто случайно промелькнувшие в кадре, были максимумом, который позволили себе благоразумные кинематографисты. По вполне понятным причинам, эта мысль только укрепила симпатии Мэжнуна к фильму.
Еще интереснее было читать любимые книги Ниры – чтение давало больше времени на размышления. В течение месяца после обеда, пока Мигель не вернулся с работы, Нира читала пуделю вслух «Гордость и предубеждение» и «Мэнсфилд-парк». Из этих двух «Мэнсфилд-парк» озадачил Мэжнуна сильнее всего. Он показался ему почти пугающим в своем яростном стремлении к порядку, системе – своего рода Библия для хозяев. Когда они дочитали роман, Мэжнун спросил:
– Нира, ты любишь трахаться?
(«Траханье» было словом из вокабуляра Мигеля. Нира его никогда не произносила.)
Оправившись от удивления, Нира сказала:
– С чего такие мысли, Мэж?
– Я думал о Фанни Прайс, – ответил пес. – Она любит Эдмунда, но не одобряет траханье, так ведь?
– Сложно сказать. Насколько я это понимаю, Фанни считает, что всему свое время и место. Отвечая на твой вопрос, лично я предпочитаю заниматься любовью. Послушай… это очень личное, Мэж, но бывают моменты, когда я скучаю по Мигелю, и мне нравится быть с ним, и нравится, когда эта близость переходит в нечто большее. Это медленный процесс, требующий времени. Если увидеть только финальную часть, можно подумать, будто никакой разницы между занятием любовью и траханьем нет, но для меня она есть. Бывают и другие моменты – когда я и в самом деле просто хочу, чтобы он в меня вошел, и кажется, что даже неважно, будет это Мигель или кто угодно, но на самом деле это важно.
– Понятно, – сказал Мэжнун.
Но и здесь его понимание ситуации – в противовес пониманию им Ниры – было ограничено отсутствием знакомства с некоторыми ритуалами. Сам он никогда не «занимался любовью» и не мог представить, чтобы такое желание у него возникло.
Что казалось ему интересным, так это то, насколько люди полагаются на свое воображение. Не только ради развлечения, но и когда дело касалось фундаментальных вещей. Он предпочитал, чтобы за него думало тело. По крайней мере, так было в прежние времена, до того, как он изменился. Теперь, когда он был чем-то средним между собакой и человеком, воображение его очень интересовало. Мэжнун подумал, что если бы его, как выразилась Нира, не «кастрировали», он попробовал бы «заняться любовью».
