Пятнадцать псов - Андре Алексис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом его жизнь изменилась. Изменился и его дозор.
Попытки семьи Мигеля отловить Мэжнуна закончились после того, как на лужайке перед домом появился знак «Продается». Очевидно, эти люди продавали то, что им не принадлежало. Через несколько недель табличку убрали, и в его, Мэжнуна, дом въехали незнакомцы: женщина, мужчина и двое светловолосых детей.
Пес не задерживался долго на одном месте, постоянно меняя наблюдательные пункты: лужайка у дома напротив, через два дома, через дом и даже – как только он убедился, что женщина с детьми не проявляли к нему агрессии – на заднем дворе, который он считал своим. Шли годы, Мэжнун становился старше, тощал и стал чуть меньше беспокоиться о том, чтобы не пропустить возвращение Ниры. Пес окончательно уверился в том, что Нира будет искать его, вернувшись, и более того, он поймет, что она его ищет.
Когда она вернется, он это почувствует.
По мере того, как жизнь Мэжнуна упорядочивалась, медленно привыкал к нему и мир вокруг. Спустя два года после исчезновения Ниры, жители улицы Джеффри начали оставлять для него еду: кусочки мяса или курицы, хлеб, морковь, – в общем, все, что не доели сами. Люди все еще держались от него на расстоянии, потому что вид у него был немного пугающий (черный с проседью пес, загадочный, настороженный), но в городскую службу по отлову бродячих животных больше никто не звонил. Собаки на районе тоже оставили его в покое. Не из страха и не потому, что он казался им недостаточно собакой, а потому, что сила его привязанности внушала уважение. Никто из собак не мог усомниться в глубине тоски Мэжнуна или с чем-то спутать его верность. Все они знали, каково это – ждать, и время от времени кто-нибудь из них присоединялся к пуделю, молча садясь в некотором отдалении, отдавая дань уважения его дозору.
Чтобы не терять бдительности во время долгого ожидания, Мэжнун размышлял. За эти годы он передумал о тысяче разных вещей, но два вопроса занимали его сильнее всего. Первый касался человеческой сущности. Что это значило, спрашивал он себя, – быть человеком? Ответить на этот вопрос не представлялось ему возможным. Он был рожден собакой, а потому ничего не знал о том, как люди воспринимают мир, сотканный из их же ограничений. Каково это было, например, не уметь отличать запах снега зимой от запаха снега по весне? Что это был за мир, в котором нельзя было с завязанными глазами различить все оттенки вкуса воды или запаха суки в течке? Быть ограниченным настолько? Невообразимо. И, конечно, нельзя было познать, чем был человек, просто вычтя все самое лучшее из собаки.
Размышления на эту тему были попыткой понять, что делало Ниру – Нирой, представить мир таким, каким видела его она, почувствовать его так, как чувствовала она, подумать о нем так, как могла бы подумать она.
Второй вопрос касался его самого и того, что это значило – если вообще значило хоть что-то – быть псом? Что он такое? Каково его место в мире? Ждал ли он Ниру потому, что ожидание было свойственно его природе, или его преданность была качеством особенным и благородным? Чаще всего он просто чувствовал, что поступает правильно. Но иногда ему начинало казаться, будто ожидание было всего лишь проявлением инстинкта, чем-то, что он должен был делать. Эта мысль всякий раз его огорчала, один лишь инстинкт был недостоин Ниры, которая была не хозяйкой ему, а, скорее, существом, которое его дополняло, делало его чем-то большим, чем он был бы без нее.
Так, размышления о собственной природе еще сильнее сблизили Мэжнуна с Нирой.
Удивительно, но боги не всегда безразличны к страданиям смертных. Иногда смертные их забавляют, иногда – удивляют, а порой, пусть и редко, их судьбы трогают сердца обитателей Олимпа.
Когда дозору Мэжнуна пошел пятый год, Зевс наконец обратил внимание на то, что пес прожил намного дольше положенного ему срока, а страдания его излишне затянулись. Тронутый благородством его духа, отец богов решил нанести визит мойрам.
Никто не любил посещать богинь судьбы. Они высокомерны и неумолимы. Их взгляды эксцентричны, а обиталище, где прядутся человеческие жизни, неприятно: белое, ровно на миллиметр меньше бесконечности в длину, десять метров в высоту и десять – в ширину. Одиннадцать белых урн, каждая из которых наполнена определенными эмоциями, выстроились в ряд возле прялки Клото. По мере прядения, Лахезис опускает в урны нить жизнь, которую затем обрезает Атропос. (Теоретически, нить должна побывать в каждой из урн, чтобы каждый из смертных получил один и тот же щедрый эмоциональный диапазон. На практике же Лахезис непредсказуема и погружает некоторые нити лишь единожды или дважды, обрекая человека на однообразную, невыносимую жизнь. Именно благодаря Лахезис совершаются самоубийства.)
Учитывая своеобразие места обитания и характер мойр, неудивительно, что большинство богов избегали их, позволяя сестрам наслаждаться компанией друг друга. Поэтому Клото, Лахезис и Атропос приняли Зевса со смесью тайного удовольствия и явного вызова.
– Надеюсь, ты не пришел нас в чем-то обвинять, – поприветствовала громовержца Атропос.
– Я знаю вас с начала времен. Вы всегда были безупречны.
– Он прав, – заметила Клото. – Мы делаем то, что не способны вершить другие бессмертные. Мы и должны быть безупречными.
Сестры рассмеялись.
– И все же, – продолжил Зевс, – вы не всегда исправно несете свою службу. Похоже, у одних смертных продолжительность жизни сократилась, а у других – увеличилась.
– Ну уж если имела место несправедливость, – сказала Атропос, – виноват тут, должно быть, царь богов.
– Не я решил продлить жизнь Мэжнуну, – ответил Зевс. – Вы трое затянули страдания невинного существа. Вы вмешались в его судьбу, несмотря на мой прямой запрет. Но уверен, у вас на то были свои причины, и я почту за честь, если вы соизволите ими поделиться.
– Да пошел ты, – вспылила Атропос.
– Если существо, о котором ты говоришь, страдает, – сказала Клото, – поговори со своими сыновьями. Они всегда суют свой нос в чужие дела. Уверена, это они виноваты, хотя, наверное,
