Убийство городов - Александр Проханов

Ополченцы привезли на передний край противотанковые ежи, сваренные из обрезков рельс. Сбросили их из грузовика.

– Мужики, говорите, где ежики ставить. Откуда на вас танки попрут?

Рябинин отправился в штаб батальона, чтобы получить указания у начштаба.

В штабе, в горнице с раскрытыми окнами, у стола с бумагами, картами, рациями, под висящим на гвозде автоматом, сидел комбат Курок. За его спиной у стены стояло полковое знамя времен Отечественной войны, бархатное полотнище с вышитым профилем Ленина и надписью: «За нашу советскую Родину!» Курок был в тельняшке, с лысым черепом. В рыжей косой бороде скрывался шрам, шевелились губы, с трудом проталкивающие слова. Он говорил по мобильному телефону. Была включена громкая связь. Он сделал знак Рябинину, чтобы тот не мешал, и Рябинин от порога слушал разговор комбата.

– Вот не думал, Слава, что встретимся. Я тебя после училища потерял из виду, все думал, где это мой друг Владислав Курков потерялся. Слышал от кого-то, что в Чечне воевал, был ранен. Как теперь-то? Жив-здоров? – Громкая связь сквозь шелесты и потрескивания доносила чей-то дружелюбный голос.

– Да все нормально, жив-здоров. А как ты, Миша, мой телефон раздобыл?

– Да пленный из твоего батальона. Кажется, позывной «Малюта». Мы его немного прижали, и он мне твой телефон дал. Сказал, что «Курок» – это Курков Владислав Александрович. «Ба, думаю, так ведь это друг мой Слава. Дай позвоню!»

– Ну, рад тебе, Миша. Здорово! Как ты? Есть семья, дети?

– Семейный. Старшая дочь, младший сын. Да ты помнишь Варю мою. На выпускном мы с ней танцевали. Ты еще сказал: «Не раздумывай, женись с лёту». Так что ты нас вроде и сосватал. А ты-то как?

– Развелся. Сын растет в стороне.

– А помнишь, тактику нам читал полковник Кавун? «Товарищи курсанты, ваша дурь, мои нервы!» Недавно встретил его на Крещатике. Такой же толстый и усами дома задевает.

– Помню Кавуна. Мы тактику изучали на примерах Великой Отечественной. А надо было на примерах Гражданской. Теперь бы нам пригодилось.

– Слушай, Слава, а ведь за мной долг остался. Ты тогда выручил меня, дал денег. Я все мучился, как отдать. Может, теперь отдам? Только гривнами, рублей нема.

– Да ты отдаешь каждый день. То гаубичными, осколочными. То танковыми, фугасными. Отдаешь с процентами.

– А что остается, Слава? Куда вы, москали, лезете? Где вы, там кровь, разорение. Мало тебе было Чечни? Весь Кавказ перетряхнули, кровью залили. Теперь на Донбасс пришли. В вас, москалях, имперский бес сидит. Как его укротить? Только фугасными и осколочными. Другого языка не поймете. Ни русский, ни украинский, только язык артиллерии.

– Какое было государство, какая страна Советский Союз! Все жили дружно, как братья. Какая мощь, какое богатство. Надо было разрушить, разломать, всех перессорить. Что ж, теперь придется заново страну собирать. Крым подобрали, подберем и Донбасс.

– Не дадим, Слава! Голодомора не будет! Чернобыля не будет! Не с Украиной воюете, а с Европой! С НАТО! С Америкой! Задницу вам надерут. И тебе, и твоему Президенту! Москаль – самое вредное на земле существо! Плесень, слизь! Мы эту слизь соскоблим!

– Соскоблите, говоришь? Вы из «Градов» по детским садам долбите! Это вы соскабливаете? Людей заживо сжигаете! Это соскабливаете! Женщинам животы вспарываете и в ямы бросаете. Соскабливаете? Подожди, еще в Киеве второй Нюрнберг состоится! И ты там будешь сидеть за военные преступления!

– Сам шею помой! Будешь в Москве на фонаре болтаться!

– Я тебе шанс даю. Бросай своих бандеровцев и фашистов. Переходи на нашу сторону. Пошли к черту своих олигархов и воров. И давай, отпускай моего человека Малюту.

– Ах, какая беда с Малютой вышла! Что ж ты раньше-то не просил! Мы твоему Малюте уши и язык отрезали, да и расстреляли. Был Малюта, и нет Малюты!

– Гад кровавый! Встречу, убью!

– Я же тебе должок не отдал. Сейчас пришлю!

Курок отшвырнул телефон. Его борода дрожала, в ней, набухший кровью, краснел рубец. Через минуту грохнуло на задворках, раз, другой. Два снаряда перелетели пшеничное поле и разорвались посреди села.

Рябинин возвращался на позицию и услышал за домами музыку и пение. Улица, выходившая к пшеничному полю, была перерыта траншеей. Бугрились белесые мешки с землей. Топорщились еще не расставленные противотанковые ежи. Лежали на бруствере гранатометы. И тут же собрались ополченцы и местные жители, которых музыка выманила из погребов и подвалов.

Ополченец с позывным «Артист» играл на аккордеоне. Повесив на плечо автомат, перебирал перламутровые клавиши, ловко давил кнопки, растворял малиновые меха.

Его длинное смуглое лицо окружала кудрявая бородка. Над крупным горбатым носом сходились густые брови. Из-под зеленой косынки на затылке выбивались длинные волосы. Он был в пятнистой форме, но вокруг шеи был обмотан розовый шелковый шарф, а из нагрудного кармана вместо гранаты выглядывал розовый щеголеватый платочек. На ногах были поношенные лакированные туфли, оставшиеся с тех времен, когда он, солист эстрады, выступал с концертами в домах культуры и сельских клубах. Он играл на аккордеоне, пел, открывая белые зубы, и на его лице было мечтательное томное выражение, которое так привлекает к себе немолодых одиноких женщин. Эти женщины, иные почти старухи, вышли на белый свет из своих убежищ, как на звук манка вылетают из чащи осторожные птицы.

Артист исполнял танго. Звуки, сладостные, как мед, струились в горячем воздухе. Пленяли слушателей, оглушенных и поникших среди артиллерийских налетов.

Здесь были ополченцы, отошедшие от амбразур или прервавшие дневной отдых, столь необходимый перед ночным дежурством. Жила страстно внимал, и было видно, как от наслаждения по его скулам пробегают сладкие судороги. Ромашка мечтательно качал головой, словно музыка несла его по чудесным волнам. Ополченцы, доставившие к переднему краю противотанковые ежи, бросили курить, бережно затоптали окурки. Стали похожи на прихожан с одухотворенными лицами.

Среди пожилых женщин в неряшливых кофтах, домашних фартуках, небрежно повязанных платков Рябинин заметил высокую статную обитательницу дома с каменной башенкой и затейливыми колонками. Она стояла, сложив руки на высокой груди. Голову ее украшала тугая коса, а лицо, белое, чистое, было неподвижно, словно из мрамора. Неподалеку стояла другая женщина, в васильковом платье, в котором прозрачно светилось молодое стройное тело. Рябинин сквозь шелковую ткань угадывал ее колени, бедра, живот.

– «Утомленное солнце тихо с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви». – Артист наклонял голову к великолепному, в перламутре и серебре, инструменту. Упивался его звучанием, своим пением, сладкой, как тягучий сироп, мелодией, которая переливалась из поколения в поколение, пробуждая в сердце сантиментальную нежность, любовную истому, воспоминание о невосполнимых мгновениях. Его слушали с обожанием. У старых женщин начинали розоветь лица. Они поправляли волосы, одергивали мятые кофты. У ополченцев на утомленных небритых лицах появлялось беззащитное выражение.

Рябинин вдруг вспомнил, как в детстве лежал в гамаке с соседской девочкой, и его нога касалась обнаженной девичьей ноги.

– «У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна. Эта тайна ты!»

Молодой ополченец Завитуха, не снимая с плеча автомат, пригласил на танец худую, похожую на цаплю, продавщицу разгромленного магазина, которая привозила в батальон хлеб. Та сначала испуганно отшатнулась, а потом прижалась к Завитухе, и они танцевали, она – закрыв глаза и положив ему на плечо голову, а он – улыбаясь пьяной улыбкой, прижимая закопченную ладонь к ее худой спине.

– «Я возвращаю ваш портрет и о любви вас не молю. В моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю».

Танцевали, пылили стоптанными бутсами и нечищеными туфлями. Старухи умилялись, подперев головы ладонями, смотрели на танцующих. Пшеничное поле, изрезанное танками, белело, и над ним летели стеклянные миражи.

Из проулка выскочил растрепанный бестолковый мужик в грязно-белой рубахе с шитым воротничком. Блаженно улыбался, открывал беззубые десны. Нелепо размахивал руками. Пустился в пляс. Отплясывал то ли кадриль, то ли гопак. Хлопал в ладоши, шлепал себя по бедрам и ягодицам.

Старушки закатывались в смехе:

– Палыч-то пол-литра горилки выпил, и полста лет с плеч сбросил!

Жила, какой-то развязанной, вихляющей походкой, с видом наглого ухажера, подошел к женщине с косой. Стал тянуть ее за руку в круг танцующих. Ее белое мраморное лицо испуганно дрогнуло. Она сбросила руку Жилы, покрытую синей татуировкой, и пошла прочь. Жила смотрел, как колышется ее сильное крупное тело, и рот его оскалился в злой веселой улыбке.

– «Встретились мы в баре ресторана, как мне знакомы твои черты». – Артист пропел слово «ресторан», как одессит, с рокочущим «р» и манерным «э». Он был великим певцом и артистом. Кумиром народа. Его музыка, его сладкий голос торжествовали над этой кромешной войной, над проклятыми самолетами, над жестокостью и неправдой. Его слушали обездоленные жители Петровки, слушали разрушенные хаты, посеченные осколками яблони, под которыми, без гробов, наспех были зарыты убитые при бомбежках.