ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст) - Ирина Стрелкова

А ведь говорила ему: «Ты мне брат». Хороша, значит, старшая сестра. Вон еще один твой брат сидит, две твои сестренки с ним. Чего-то девчонки понимают о себе - косички заплели. Но даже когда стоишь у самой двери, чувствуешь: от детишек пахнет мочой. Младшая девочка, может быть, еще делает под себя, а двое других так и живут в ее сырости. Нет, не хватит у Маши сил подойти к Сашкиным младшим, погладить по головам, слово ласковое сказать. Трусиха она, предательница - вот кто!

Мария Семеновна развязывала на столе узел. Мазитиха наблюдала вроде бы непричастно, однако в глазах вспыхнула жадность: много ли принесли и какая всему цена.

Узел развалился по столу ворохами собранных в городке детских кофточек, штанишек, чулок, ботинок, шапчонок. Все не новое, ношеное, но выстирано, выглажено: не стыдно дарить. Во всем жизнь материнских рук - и ласкающих ребятишек и непрестанно окунающихся в горячую мыльную воду, что-то трущих, выскакивающих из пены, чтобы шлепнуть кого надо и куда надо, снова погружающихся в воду и мыло: распаренных, мягких, с набухшими синими жилками.

Машины глаза невольно примечали в разноцветных ворохах что-то знакомое - Витькино или ее, - пока Мария Семеновна все добро раскладывала и перетряхивала. Вынула вафельное полотенце - кинула через плечо. Мыла пачку нашарила - распечатала. Баночку с какой-то мазью открыла. К печке подошла, взялась за чайник, покачнула - есть ли вода? Пошла к рукомойнику у порога - вылила туда весь чайник.

Маша слышала: на улице кончили сбрасывать с машины уголь, бибикнули и укатили, громыхнув на колдобине так, что весь дом затрясся. Ребятишки перепугались и заревели с великим для себя облегчением - им, видно, требовалось выреветься.

- Гулиньки, гулиньки… - Мария Семеновна раскинула руки, зыбким шагом подплыла к ребятишкам. Вся она размякла, голос потончал, напитался медовой сладостью, губы сложились умильным бантиком, толстые пальцы мягонько поманивали ревущих детишек. - Гулиньки, гулиньки… А кто хочет умыться теплой водичкой? Мы хотим умыться! - Присюсюкивая, она вытащила из троицы младшую, самую замурзанную. - А кому тетя новое платьице привезла? Нам тетя новое платьице привезла! - Она притиснула к груди еле прикрытое тощее тельце - то ли смуглое, то ли уж такое грязное до невозможности, - прибаюкивая, понесла захлебывающуюся в слезах и соплях девочку к умывальнику.

Толстые наманикюренные пальцы с неожиданной ловкостью и нежностью мыли-полоскали ручонки затихшей от удивления девочки. Нос, забитый зеленью, вычистили-высморкали, личико зареванное сполоснули, вытерли полотенцем до розовой чистоты. С веселой сноровкой Мария Семеновна перекинула девочку с руки на руку и плеснула из-под рукомойника на обгаженный верткий задок.

- А теперь мы старое платьице снимем. Фу, какое платьице… Бяка платьице! Мы его на пол, на пол! А новое наденем, наденем… Эту ручку сюда. Эту сюда… Ах, какие мы красивые! А тут у нас что? Тут у нас бобо… Мы губки смажем, чтобы не болели. Вот так… И на ушке бобо смажем…

Маше казалось: огромная толстая девочка возится с куклой - с пупсом, какого для того и дарят, чтобы сколько хочешь можно мыть и переодевать. Сашкина сестренка и впрямь словно кукла двигала послушно ручонками и ножонками. Девочка сомлела в непривычных, но добрых - дети-то все чуют - женских руках, стосковавшихся по самой дорогой женской заботе. Двое других следили зверовато: что там делают с нашей самой маленькой? В их настороженном любопытстве уже проглядывало смелое нетерпение: хоть и страшно, да охота всего попробовать - и мытья, и новеньких одежек, и уж пусть даже мази из банки.

Дошел черед и до них обоих, одного за другим. Растерянная Мазитиха сходила за водой, подтопила печку.

Маша только поворачивалась в сторонку, давая дорогу то Мазитихе, то Марии Семеновне с дитенком на руках, и держалась изо всех сил за кожаную куртку, за единственную свою работу-заботу в этом доме.

Если бы ей, Маше, кто сейчас приказал: «Землю копай! Камни таскай голыми руками! В колодец глубокий на веревке спустись!» - что угодно она бы с радостью сделала, любую работу, самую трудную, грязную, опасную. И сил хватило бы и упорства на что угодно. Только не на это. Ребятишек на руки брать, высмаркивать своими пальцами забитые зеленью носы. Касаться тряпья на постели, пропахшего мочой, заношенных штанишек, просоленных накрепко - коробом стоят. На все у Маши хватит сил - только не на это: возьмись - и захлебнешься неудержимой рвотой, она и сейчас подкатывает кисло к самому горлу, хотя Маша в сторонке стоит, ни до чего не дотрагивается: спасибо, Мария Семеновна с первых минут особое дело нашла - вешалкой для куртки побыть.

Возможно, что Мария Семеновна - командирша предусмотрительная - Маше с умыслом куртку вручила. Но после - в возне с детишками - она забыла собственную предусмотрительность и скомандовала, двигая ногой по полу кучу всего снятого с малышей:

- Маша, выкинь куда подальше эти ремки!..

И глянула выразительно: по-даль-ше! Опасалась: как бы после ее отъезда Мазитиха не запрятала в сундуки все дареное и не вырядила снова свою малышню в рванье.

Маша первый раз слышала слово ремки. Деревенское слово - его и Мария Семеновна столько лет не говаривала, а теперь соскочило с языка, - доставшееся от матери или от бабки, выросших в своей беде и нужде. И Маша - будто ее осенило - узнала прежде незнакомое слово. Ремки - значит, рванье. Ремки валялись на полу, и ничего ей больше не оставалось - нагнись и подними. Держа куртку в левой руке, а ремки в правой, она плечом толкнула дверь и вспомнила: так открывается-то внутрь, на себя. Дура дурой завязла Маша у порога: ни вперед, ни назад.

И тут подскочил к ней мальчишечка с синей бритой головенкой - Сашкин братишка, на Сашку похожий. Обеими руками-палочками цапнул за ручку двери, пузо выкатил, ногой в косяк, поднатужился - дверь отворилась.

Маша как ослепла и задохнулась от морозного воздуха - дневного, яркого, резкого. До чего же хорошо на всем белом свете! Небо ясное, разметенное - лишь по закраинам остатки облаков. Земля просторная, ничем не заслоненная из конца в конец. Ветер гонится по ней сильный и чистый, продувает насквозь: на таком ветру побыть - как водой ключевой умыться.

Маша подставила ветру ремки, быстро пошла от мазитовского дома через выбитый, загаженный двор. Она завернула за невысокий осыпающийся дувал и натолкнулась на Кольку Кудайбергенова.

Колька сидел на корточках, разжигал паяльную лампу. Обернулся на хруст Машиных шагов:

- Тебе чего?

Маша показала тряпье.

- Мазитовское? Давай. - Колька полил из бутылки, чиркнул спичкой.

В сильно взлетевшем огне остро возник и тут же сгорел дотла стыдный запах детских одежонок. Рядом с Колькой валялась ветошь, выпачканная в чем-то машинном. Маша отложила куртку в сторону, на чистую землю, подняла ветошь, смочила из бутылки, накрепко вытерла правую руку, с удовольствием втянула носом: прекрасно пахнет ветошь.

- Колька! - послышался откуда-то неподалеку мужской нетерпеливый голос. - Колька! Где тебя черти носят?!

- Иду! - подхватился Колька с клокочущей паяльной лампой и оглянулся на Машу: - Я сейчас.

Что сейчас? - она не поняла.

Не хотелось Маше возвращаться в мазитовский дом. Но что-то в спину толкает: надо, иди! Хоть оглядывайся - кто же так сильно, упрямо толкает: если не пойдешь, не схватишься за все своими руками, то зачем там была, зачем глядела на беду пустыми глазами?

Перед домом в проулке «газик» ждет, пофыркивает. Она быстро подошла к «газику», положила кожан Коротуна на переднее сиденье, пальто свое туда же и - не думая ни о чем, даже дыхание придержала - толкнулась в низкую дверь. Мария Семеновна домывала старшего.

- А я уж беспокоюсь, куда девка сбежала! Принимай готовенького. Нет, прежде ихнюю постель разбери.

Маша разобрала сырую вонючую постель, вынесла на улицу, постелила чистое. Помыла чашки, тряпкой протерла стол, вынесла из-под рукомойника ушат со склизкой водой, налила в ушат горячую, из ведра на плите.

Когда начала мыть пол, заявился на подмогу Колька. Он лил воду и шоркал веником, Маша мешочной тряпкой собирала жижу. Раз пять воду меняли. Пальцы у Маши разбухли, ладони саднит от грубой тряпки, спина взмокла. Зато горячо и весело стало.

Сашкин запущенный дом отмывался, рождался заново.

Сели в «газик», поехали. Мария Семеновна тяжело повернулась на малом для нее сиденье:

- Я в твои годы в госпитале раненым горшки подавала. Другой работы мне по возрасту не полагалось. А подросла, взяли в санитарный поезд. Под бомбежками побывала! Вот когда страшно-то было. И не убежишь - полон вагон лежачих. Я своего Коротуна, если хочешь знать, встретила не на танцах в офицерском собрании. Я его своими руками… - она повертела перед Машей растопыренными пальчиками-сосисками, - своими руками в вагон на носилках втаскивала. Боялась - не довезем. В живот его ранило осколком. Можно сказать, чудом в живых остался. - Она колыхнула сиденьем, уселась попрямей.