ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст) - Ирина Стрелкова

Салмана Колесников не приметил: Салман залег в тень от куста чия.

Задал Салману задачу чужой. То крался тайком, а то вышел открыто - даже выбежал - навстречу машине. Зачем? С какой такой целью?

В прогремевшем мимо грузовике Салман разглядел за рулем дядю Пашу из Тельмана. С ним в кабине женщина укутанная. Из кузова, из фанерной будки кто-то стучит-кричит: «Тише! Не гони!»

Теперь понятно, почему дядя Паша - всегда подвозит - сейчас не остановился. В больницу везет укутанную тетку.

Дальше догадаться бы: с чего чужой то шел осторожно, обходил свет, голоса, а то рванул навстречу машине, но в последний момент засомневался, сробел, передумал?.. Да уж, сробеет такой гад! Дожидайся! Чего-то понадобилось чужому, да вдруг осечка. То рванул то засомневался. Ну, а если бы дядя Паша один ехал? Без тетки в платке? Без стука из фанерной будки - кто знает, сколько там людей в будке?

По огням видно: машина дяди Паши правится к больнице. Чужой туда же двинул - наперерез, степью, - Салман за ним.

У больничной проходной на кругу стоит грузовик дяди Паши, мотор постукивает - не выключен. Чужой на свет не вышел - остановился за углом. Ударила дверь проходной, вышел кто-то. Салман ближе подобрался, узнал Ажанбергена - тельмановского чабана.

- Не пустили! - Ажанберг #233;н закинул в будку мягкий узел. Паша прыгнул из кабины:

- Ну и чего? Скоро?

- Ты бы сам с ней поговорил!

- С кем? С Катей?

- С акушеркой. Она Катю при мне выспросила: как мать зовут? Как бабку? Обнадежила: у Кати в семье, оказывается, все женщины легко рожали. На Катю при мне напустилась: терпеть будешь или орать? Русские бабы орут - им легче. Казашки - молчат, им так привычней. Спрашивает Катьку: ты кто? Екатерина или Хадича? Такой грубый разговор. И меня за дверь.

- Ну и что будем делать?

- Посижу, подожду. Может, скоро?

Салман видит: Ажанберг #233;н сигареты достал, Паше предложил, закурили оба.

- Рассказывают, - продолжал Ажанберг #233;н, - будто в старину муж вокруг юрты обязан был ходить, когда жена рожала. Вот ведь пережиток!

- Давай покатаю вокруг больницы! - засмеялся Паша.

- Ладно уж. Езжай спать. Ты где ночуешь?

- У Садвакасова. Неловко приехать, пока хозяина нет. В школе у них вечер, значит и Еркин в школе. - Паша обошел грузовик, попинал колеса сапогом. - Давай прокатимся в школу, поглядим, что там у них.

- Нет, я уж здесь свое отдежурю. - Ажанберг #233;н отшвырнул сигарету, красная точка разбилась на дороге в мелкие искры.

- А я, пожалуй, скатаю в школу. Погляжу, как веселится молодое поколение. Ребят знакомых встречу, потреплемся. Я, конечно, по солдатской лямке не печалюсь, но техника в армии - высший класс, это тебе не колхоз Тельмана. Мне бы прокладочкой у ребят разжиться. - Паша полез в кабину, дал газ. - Счастливо оставаться! Катя родит - поздравь от меня. - Дверца хлопнула, машина рванула с места.

Салман откуда-то знал: чужой пойдет за машиной - значит, к школе пойдет. Ну, гад! Вот как нацелился смыться из Чупчи. На машине. Но кто же его добром повезет - чужого в ночь, неизвестно куда. Выходит, он не добром машину возьмет. Ну гад…

Крепкая ниточка привязала Салмана к гостю от старого черта. Умеют, сволочи, вязать. Хоть как увертывайся - повяжут. Салман тащился по степи за неясной тенью, в глазах всплывало: жуют крепкие челюсти, ходит острый кадык. Салман себе самому орал неслышно: «Теперь, Сашка, не упусти! Не упусти! Не прозевай! Недолго теперь осталось…»

Чужой забирал от дороги в степь, скрадывался. Двое близко прошли - не заметили. Амина со своим солдатом - гуляет - друг на дружку не наглядятся. «Привет Исабеку!» - скривился Салман: не забыл, как схлопотал от него по шее, за то, что носил-Амине записки от Левки.

Чужой до сих пор не чуял Салмана за собой: ходил - не оглядывался. Так вдвоем на одной нитке они прошивали улицы и пустыри поселка. То дверь отворится, бросит полосу света. То послышатся шаги в потемках на кривой ухабистой улице. То радио откуда-то вырвется и грянет… Салман и чужой шли сквозь вечернюю, хотя и стихающую, но все же полную забот жизнь поселка - и ни разу ни с кем не столкнулись, не попались ни на чьи глаза. Даже вырывающиеся вдруг полосы света как бы избегали их обоих. Одна жизнь у поселка и совсем другая - у двоих, невидимо прошивающих Чупчи вдоль и поперек.

Салман вспомнил пересказанный Витькой фантастический рассказ. Встретились обитатели разных планет, и оказалось: они могут проходить друг дружку насквозь, один для другого как пустое место. Писатель придумал, будто обитатели разных миров сделаны из разных материалов. Не таких разных, как воздух и камень, а вовсе ничего общего. Путаница, придуманная писателем и очень занимавшая Витьку, Салману тогда не понравилась: дурость какая-то, от безделья. Но теперь он шел, связанный одной ниткой с чужим, и понял: разная жизнь, при которой один проходит сквозь другого, не придумана, а существует - и не где-нибудь в дальних мирах, а здесь, на земле, в Чупчи. Салман оказался сделанным из того материала, из которого сделан чужой, поэтому и проходит сквозь людей и сквозь дома, где жизнь совсем другая.

За школой, в затишке, вспыхнула спичка, пошли по рукам сигареты. Но не для того собрались старшеклассники, чтобы подымить без опаски - ожидалось важное дело.

Какое дело, Еркин догадывался: за школу его позвал с собой Исабек.

Исабек считается в Чупчи чемпионом по казахской национальной борьбе казахша-курёс. Его не оторвать от земли, не свалить. По всему сложению - потомок кочевников, наездников. Туловище длинное, а ноги короткие, колесом. Сидит на коне - картина. Пеший - низкозад, но тем упористей стоит на земле. И рукастый: далеко достает, хватает крепко.

Не раз видел Еркин: Исабек легко кидал соперников. Летом кидал на мягкую траву, зимой на пыльные маты спортивного зала. Еркин учился у родича всем хитростям казахша-курес, но самолюбивый Исабек ни разу не поддался младшему, всегда прижимал победно к земле. Исабеку нет выше радости, как показать свою силищу. Сила есть - ума не надо! Но в борьбе бывает минута - нет, доля минуты! - когда видишь, каков человек. Одержал верх, а дальше что? Придержит ли победитель противника поверженным, продлит ли свое торжество - чье-то унижение - или сразу же закончит схватку, отпустит лежачего: не враги мы - силами померялись, и точка.

Еркин знает: Исабек ни разу не затянул свое торжество, не придержал поверженного в унижении, сразу же отпускал. Отойдет, улыбнется стеснительно: сам удивляюсь своей силе.

Исабек добрый. Он горяч, но медлителен - пока не распалится. С малых лет при отцовском табуне, объезжает самых строптивых лошадей. Возвращается к табуну на присмиревшем, в белых хлопьях скакуне, пыжится от гордости: сам удивляюсь своей ловкости. Сила есть - ума не надо! Спроси Исабека: что вчера видел в кино? Уже забыл - не вспомнит. Спроси: как кобылица первый раз выводит в табун своего жеребенка? Исабек слов не отыщет рассказать, он покажет: вот кобылица идет гордо, сторожко, идет как воплощение нежности; а вот жеребенок поспешает, путаясь в счете своих четырех ног. Исабек приглядчив и чуток ко всему живому. Но кто его таким знает? Уж во всяком случае не Амина. Еркин ее крепко невзлюбил за то, что мужчины летом на джайляу ей вслед бороды поворачивали. И еще за глупость овечью: не разглядела чистого сердца Исабека.

Первый в поселке силач топтался за школой в кругу одноклассников, чабанских сыновей из казахского десятого «А».

- Солдат-то не идет. Струсил, - хорохорился Каб #250;ш, самый малый ростом, самый хилый, потому охочий до чужих драк. Кабиш вертелся на углу, посматривал на школьное крыльцо. Наконец затрепыхался азартно: - Идет, идет! Один идет! Сейчас ты ему врежешь! - Кабиш вытянул шею, вглядываясь в темноту, и разочарованно протянул: - Не Левка! Другой идет. Струсил, долгоносый!

В солдате, пришедшем к десятиклассникам за школу, Еркин узнал белобрысого самоуверенного москвича, старшего по команде, приехавшей на вечер.

Зачем пришел? Непонятно. К москвичу ни у кого счетов нет, хотя он и ходит к Саулешке. Левку звали. Исабек звал, отправил письменное приглашение с быстрой Фаридой по летучей почте.

Муромцев оглядел собравшихся, насколько позволяла зимняя серая темнота:

- Рад всех приветствовать. И вынужден тут же огорчить. Кто-то пригласил для серьезного разговора моего товарища Левона. К сожалению, он не может прийти…

Несколько дней назад, вызванный Рябовым, Володя в обычной своей дипломатической манере доложил обо всем, что полагал необходимым лейтенанту знать, а все, что, на взгляд Муромцева, деликатному лейтенанту лучше не знать, дипломат оставил при себе.

- Ребята кипят! - свободно излагал Муромцев, усевшись напротив Рябова: не вразвалку, но и не по-деревянному, как только что сидел Кочарян. - Общее мнение такое: Левкина мать - женщина старая, ей положено иметь соответствующие предрассудки. Но он сам обязан, конечно, жить по-новому. Ребята считают, у Кочаряна такая задача: дождаться демобилизации, расписаться с девчонкой и ехать к матери - пусть поглядит… - Здесь Муромцев мог продолжить: «на невестку и внука», поскольку солдаты разбирались, как далеко зашли дела у Левки с Аминой. Но такими лишними сведениями он обременять лейтенанта не намеревался. - Пусть поглядит на молодую семью. Не сойдутся со стариками - уедут. У нас есть для них надежные адреса: жилье будет, работа будет. - Здесь Муромцев мог добавить, что и бабки намечены: приглядеть за новорожденным, пока родители на работе, но удержался. - Одним словом, мнение у ребят сложилось единое, но Кочарян колеблется.