Свадебный бунт - Евгений Салиас

Изредка Партанов смущался, тревожился и про себя, и вслух повторял:

— Выгорит ли?

И прибавлял:

— Авось выгорит! Кабы в простые дни, вестимо сам бы в яму угодил опять, а в эдакие дай, какие мы подстроим, всякое с рук сойдет.

Приятель Лучки тоже был деятелен. Занятий было немало. Гроднер переуступал все свои права, все свое торговое дело посадскому Носову. Надо было исполнить несколько формальностей, надо было побывать в разных избах — приказной, судной и других. Раз двадцать пришлось побывать у разных поддьяков и повытчиков. Все это приходилось пройти не ради необходимости и не ради дела, а для того, чтобы всякая из властительных пиявок могла, в свой черед, пососать немножко, если не крови, то мошну обеих сторон, сорвать несколько грошей, алтын, а то и гривен то с еврея, то с посадского.

Через несколько дней хлопот, Осип Осипович, довольный и счастливый, собрав почти все деньги с своих должников, выехал из Астрахани. Но он не был на столько наивен, чтобы ехать через степи на Царицын, или на Саратов с карманом переполненным деньгами. Еврей предпочел сесть на небольшой купеческий корабль и двинуться в Персию. Путь через Тегеран в Польшу был не совсем кратчайшим путем, но жид расчел, что лучше пространствовать целый год, чтобы добраться до родины неограбленным и неубитым.

Яков Носов, сделавшись вдруг владельцем полуторы дюжины городских кабаков, взяв на себя разные счеты и даже долги некоторых должников еврея, ходил не такой мрачный, как всегда, но сильно озабоченный. Он поставил ребром если не последний грош, то большую долю своего состояния. Прежде он хотел бросить Астрахань и уходить со всей семьей, но и при деньгах. Теперь же целое громадное здание, но построенное на песке, т. е. мечты о смуте народной, среди которой он достигнет давно желанной и глубоко затаенной цели, легко могло рухнуть. Гроху пришлось бы бежать из города и идти по миру с сумой или того хуже — садиться нищим в яму, без возможности подкупить своих судей и палачей. Носову, однако, не жаль было ни капли себя самого.

— Годик пожить, покататься, как сыр в масле, и помереть, — думал он, — чем век вековать в своем невзрачном шестке, как сверчку какому.

Носову было жаль жены и детей. Он чувствовал, что жертвует ими ради своего странного честолюбия. Но дело было сделано. Носов был хозяином лучших кабаков города, а Барчуков его главным надсмотрщиком и приказчиком.

Несмотря на то, что запасы вина, сбитня и татарской бузы были довольно большие у еврея, Носов с Барчуковым хлопотали и закупали все вино, которое могли найти. Буза варилась на дворе Носова.

— Взялся за гуж, не говори, что не дюж, — мрачно повторял Носов. — Или пропаду, или потрафится дело, так что я все свое верну с государевой казны.

Еще раз собрались на совет к Носову согласники и снова перетолковывали, что каждому делать в случае какого-либо колебания в городе. Конечно, большинство из согласников, в том числе стрелец Быков, расстрига Костин и даже приятель Гроха, посадский Колос, не знали всего, что подготовили приятели и коноводы — Грох, Барчуков и Лучка.

Они не подозревали, что Лучка — главный сочинитель будущего колебания умов. Они удивлялись несказанно, что Носов, еще недавно собиравшийся покидать Астрахань, вдруг взялся за такое неверное и для него неподходящее дело: торговать вином в кабаках. До них достиг слух, что Носов скупает повсюду вино, платя дороже настоящей цены, и многие дивились и решали, что Грох, должно быть, совсем не такой умница, как прежде полагалось.

Сойдясь, однажды, поздно вечером, три согласника — Лучка, Грох и Барчуков, долго совещались. Лучка подробно передал приятелям задуманный им финт и все, что они должны делать, каждый с своей стороны.

— Неглупо, малый! Очень даже не глупо! Ловко надумано! — говорил Носов, оживившись и весело. — Да ничего вперед не узнаешь. Бывает клюет рыба в воде зря, только успевай таскать, а бывает, просидишь трое суток и даже травы никакой не вытащишь.

— Все дело в том, как взяться, — отвечал Лучка, — да как орудовать. Ты вот взгляни, что я буду творить. Что ни слово скажу, что ни рукой махну, — будет как в сказке. Ты будешь только рот разевать. Вот тебе Бог! Я не хвастун и не болтун, ты знаешь, Грох. А я отсюда вижу, как все наладится и какое происхождение всего будет. Ведь у меня в уговоре даже девки: вот его нареченная Варвара Ананьева, да все дочери Сковородихи. Я уже и у Ананьева, и у стрельчихи приятель, со всеми перетолковал, с каждым врозь. Да еще у меня есть одна лихая баба, по прозвищу Тють.

— Знаю ее, — рассмеялся Носов. — Гулящая, а умница…

— Ну, вот эта Тють обещает мне таких делов наделать в толпе, что чертям в аду завидно станет.

— Бабы всякому делу помеха, — произнес, помолчав, Носов.

— Нет, Грох, в каком деле, а в моем финте в бабе-то вся сила. Без нее и финт мой ни на что негоден. Только одно скажу, надо нам вот… Хоть вот нам троим зарок дать, а не то клятву дать.

— Какую?

— А такую, страшнеющую перед Господом Богом поклясться именем его святым — вот что!

— Да в чем поклясться-то? — вступился Барчуков.

— А в том, Степушка, чтобы не жалеть себя. Так прямо скажу, даже клятву дать на смерть идти. Тогда дело выгорит, а будем беречься мы, ничего не наладится.

— Спасибо за это слово, — проговорил Грох. — Ты мои слова сказал. Это мои мысли.

Носов поднялся, взял скамейку, перенес ее в угол, влез и сцепил со стены большой образ Богоматери Неопалимой Купины.

Молчаливо, тихо, с тревожно воодушевленным лицом и даже тяжело переводя дыхание, посадский Носов поставил образ на стол, прислонив его к ларцу, в котором Барчуков приносил ему ежедневно выручку.

— Вот, православные, — проговорил Носов, обращаясь к двум приятелям, — вот глядите…

Голос Носова оборвался. Внутреннее волнение не давала ему говорить. Видно было, что посадский много думал о том, на что решается, и хорошо знает, зачем и на какое дело идет теперь, хорошо видит и заранее будто переживает все то, чем это дело может кончиться.

— Становись, братцы, на колени, помолимся.

И все трое опустились на землю перед иконой. Лицо Лучки оживилось, он стал креститься радостно, чуть не весело, Барчуков, наоборот, смутился, вспыхнул, глаза его стали влажны.

Грох первый поднялся на ноги и произнес.

— Даю я клятву перед сим образом Пречистой Матери Господней, не жалеючи себя, пострадать за веру православную, порядки дедовы и не жалеть гонителей и утеснителей земли православной. Сносить мне мою голову только в случае, если она сама на плечах останется, а я ее уберегать не стану.

Носов троекратно приложился к иконе и отошел. Лицо его стало бледнее.

— А моя клятва, — проговорил Партанов, — тоже не жалеть себя. Моя жизнь алтына не стоит и ничего у меня нет. Только молю Бога, чтобы убили, казнили, а не замучивали на дыбе.

Партанов приложился к образу и обернулся к Барчукову.

— Тебе, Степушка, пуще всего мудрена сия клятва. У тебя сердце хорошее, да духу мало. А помысел о зазнобе, о своей любушке, совсем из тебя дух этот вышибает. Так вспомни ты теперь мои слова: пойдешь ты, не жалеючи себя, на самую смерть, то можешь добиться всего тобой желанного. Будет Ананьева твоей женой, будешь ты ватажник богатый и знатный. А станешь ты торговаться со страхами разными, прощения у всякого пугалы просить, то головы своей все-таки не сносишь иль попадешь опять в яму и в каторгу. А Варюша твоя либо утопится, либо еще того хуже для тебя — обвенчается с каким ни на есть астраханцем и заживет, припеваючи да детей наживаючи. А ты вот как, парень: поклянись достать Варюшу или помереть. Поклянись, что коли надо две дюжины человек задушить, зарубить, всего себя человечьей кровью выпачкать, да любушку свою руками схватить, то и на эдакое ты готов.

Партанов замолчал и пристально смотрел в лицо Барчукову. Московский стрелецкий сын слушал приятеля внимательно, лицо его изменилось, дыхание стало тяжелее, в нем совершалась какая-то едва видимая борьба. Носов, глядя на парня, только теперь понял, что для Барчукова была всех нужнее клятва и целование иконы. Он только будто теперь уразумел все и готовился с душевною тревогой на то, к чему они двое с Лучкой были и прежде готовы.

— А обойдется твое дело без кровопролития — и слава Богу! Тебе же лучше! — прибавил Лучка, как бы успокоивая друга.

— Да, — глухо произнес Барчуков. Да, — прибавил он крепче. Да, Лучка, верно сказываешь, верно, родимый! — и Барчуков нервно перекрестился. Каюсь, смущался я, бросался я мыслями из стороны в сторону, то к вам, то подале от вас, с разными страхами торговался, как ты сказываешь, ну, а теперь конец. Вестимо! Мне на этом свете с Варюшей быть, а коли без нее, то лучше на том свете. И отвоюю я ее, братцы, увидите как лихо! Собаки не тронул по сю пору, а теперь на всякое убивство пойду и в том клятву даю.