Свадебный бунт - Евгений Салиас

— Денег, что ли, за хлопоты? Изволь, сколько положишь. — расходилась Сковородиха.

— Нету, какие деньги. На что они мне, я денег не люблю.

— Вот как!

— Да, так. От денег, матушка, всякая беда, всякий лих приходит. А мой уговорец тот: коли хочешь ты, чтобы я тебе женихов искал для дочерей, то покажи их мне.

— То ись, как же это?..

— Да так, покажи. Выведи всех, да и покажи.

— Нешто это можно, сам ты знаешь. Нехорошо. Кабы ты нам сродственник, а то совсем чужой человек. Как же я срамиться-то буду?

— Да ведь времена-то другие, Авдотья Борисовна. Беда висит над головой, где же тут справлять разные обычаи и рассуждать, что приличествует, что нет. А как же я буду сватать их, в глаза ни одной не видавши? Нешто это возможно?

Сковородиха помолчала, и отозвалась наконец:

— Воля твоя. А как же это негодно! Ты лучше ужо-тко пойди, погуляй вот по нашей слободе, а я их всех выпущу тоже на двор. Ты их всех и поглядишь.

— Нет, сударушка, эдак нельзя, — отрезал Лучка, — на это согласия моего не даю. Что толку, что я их увижу на улице всех пять рядком, да пройду мимо. А ты их мне сейчас выведи, всех по одной, всякую по имени назови, и я уже ее тут порасспрошу. Знамо дело, не о важном о чем, а так шуточками. Вот, когда я с ними спознакомлюсь, то я тебе буду сейчас первостатейным сватом и в день, либо много в два дня, четырех лихих женихов выищу.

Сковородиха молчала.

— Ну, как знаешь. Прощенья просим…

И Партанов взялся за шапку.

— Стой, стой, — заволновалась Сковородиха, — мы же не татары: в чадрах да в покрывалах девиц не водим. На улице их все равно всякий в рожу видеть может. Отпусти вот приказную строку. Я тебе всех дочерей, так и быть, покажу.

— Ну, вот умница, Авдотья Борисовна. Как толково рассудила! Ты, крючок судейский, уходи, — обратился Партанов к приказному.

По требованию Лучки, Сковородиха вызвала всех пять дочерей одну за другой, начиная со старшей. Лучка ласково обошелся со всякой, невольно дивясь, как они были все на разное лицо и на разный лад.

Более других вначале ему понравилась горбатая Пашенька своим милым личиком, ласковыми глазами и кроткой улыбочкой.

— Не будь этих глазок, никто бы не взял ее за себя, а с ними жениха найти можно, — подумал Лучка.

Пуще всех удивился молодец Глашеньке, за которую он с дуру, не спросясь броду, сватался на днях от князя.

— Ну, девка! — подумал он, — экий леший! Акула как есть. Для этой нужно бы пару мужей. Одного мало.

Когда под конец появилась в горнице пятая дочь стрельчихи, Дашенька, Партанов мысленно ахнул, перестал шутить и на словах, и мысленно. Его даже будто кольнуло что-то. Почудилось ему, что он видал Дашеньку, почудилось, что не только видал, а увидавши раз, как-то с год тому назад, он потом ее во сне видел. И чем более Лучка вспоминал, тем более смущался. Мало того, что видел он ее в соборе, а после того и во сне, он вспомнил теперь, что даже собирался было справиться, кто такая его прелестница. Но тогда на него запой нашел! Пил он неделю, просидел другую неделю в холодной, все из головы и выскочило. А вдруг оказывается, что виденная им прелестница и в соборе, и во сне — младшая дочь той же Сковородихи.

Пристально впился глазами Лучка в красавицу Дашеньку и сам не знал, что сказать ей. На уме и на сердце у него все как-то запрыгало и перепуталось. Больно хороша! Шутки шутить не хочется, глупость какую сморозить не охота, а то, что просится на язык, на языке не ладится, никак но выговоришь. Засопел Лучка усиленно и вздохнул.

— Красавица ты, — вымолвил он виновато.

И хоть в этом слове не было ничего, да, должно быть, было что-нибудь особенное в голосе красивого молодца или в его взгляде, но смелая и бойкая девушка вспыхнула вся и заалела, как маков цвет.

— Видал я тебя где-то? — проговорил Лучка.

— В соборе, — отозвалась Дашенька.

— Вот, вот, — воскликнул Лучка, — так ты тоже помнишь?

— Помню, — отозвалась Дашенька, потупившись.

— Помнишь, — проговорил Лучка, как будто говоря про себя: «Так вот какое дело. Стало, и ты меня заприметила. Дело не спроста».

Партанов помолчал несколько мгновений.

Все трое — Сковородиха, Дашенька и молодец, стояли среди горницы. Лучка лицом, а женщины спиной к окошку, выходившему во двор стрельчихи. И вдруг Лучка замахал руками и заорал благим матом:

— Светы мои, хозяйка, беда, горишь! Гляди-ка, горит на дворе-то!

Сковородиха задохнулась и чуть не грянулась от перепуга на пол. Лучка поддержал тучную хозяйку и, поддерживая, потянул к дверям.

— Беги скорее, распорядись! Долго ли весь двор спалить! Ах Господи! Господи! Горит! Скорее воды! Горит! Кричи людей!..

И, не то поддерживая, не то подталкивая, Лучка в одно мгновение высунул хозяйку в двери, и Сковородиха, помолодевшая от опасности, рысью пустилась по коридору, крича:

— Горим! Горим!

Дашенька бросилась было бежать за матерью, но Лучка в мгновение ока захлопнул перед ней дверь. Начал он было отстранять девушку от этой двери, да как-то нечаянно обхватил, обнял, да и расцеловал.

— Шибко горит, страшнеющий пожар, да не во дворе, красавица моя, а тут у меня на сердце. Пущай их тушат пустое место. А ты говори скорее: пойдешь ты за меня?

Дашенька, хотя и была прытка, а от всего, с быстротой молнии совершившегося, онемела.

— Скорее говори, моя радость… Ты одна мне на всю Астрахань полюбилась… И давно, давно…

Лучка снова обнял девушку и снова целовал.

— Полно, полно… — шептала Дашенька, потерявшись.

— Коли запомнила, что в соборе видела, так, стало, приглянулся я тебе. Говори скорее. Пойдешь, что ли?

— Боюсь, — проговорила, наконец, Дашенька, со слезами на глазах.

— Чего?

— Боюсь. Ты буян, на тебя запой находит.

— Как ты знаешь?

— Знаю. Я про тебя много чего знаю! Опрашивала, разузнавала.

— Вот как! — удивился Лучка.

— Ты мне долго в мыслях люб был. А потом я о тебе побожилась не думать, потому что, что ни неделя, ты чего-нибудь да начудесишь. А вот уж как ты недавно отколотил начальство на улице, да попал в яму, я поревела, да и плюнула на тебя.

— Не ври, не судьба тебе плевать на меня. Вишь, как потрафилось. Недаром свиделись, да и времена лихие. Что же лучше — за немца или за какого наспех сысканного жениха выходить? А запой я клятву дам бросить, буянить вовек не буду. Дам тебе в руки кнут, а то дубину. Как я за вино, так ты меня по макушке али по спине. Скажи скорее, пойдешь за меня?

В коридоре уже шумела вся семья Сковородихи, и Дашенька успела милому и суженому ответить только губами на щеке, а Лучка, не дожидаясь вдовы, выскочил в другие двери.

XXVII

Проволновавшись весь день и всю ночь, Лучка решился… признать Дашеньку своей суженой. На утро он был снова у стрельчихи.

— Где же ты пожар видел? — встретила его вся семья.

— Что там пожар? Бог с ним! Не загорелось, ну, и слава Богу. Нешто можно эдак? Эх вы, бабы, бабы! Разве можно тужить, что пожара нет? Ну, и слава Богу, что нет.

Озадаченная Сковородиха вытаращила глаза. Действительно, как же это попрекать парня, что не горит ни-что. Слава тебе, Господи, что не горит.

— А ты вот что, Авдотья Борисовна, — начал Партанов, — слышала ты, живучи на своей слободе стрелецкой, что был такой в городе Астрахани аманат княжеского киргизского рода Дондук-Такий?

Сковородиха задумалась и затрясла головой, но Айканка старалась вспомнить.

— Аманат Дондук-Такий! — повторил Лучка.

— Был, был! Помню хорошо! — воскликнул Айканка, — лихой такой, из себя пригожий. Еще мальчуганом был привезен и озорник был отчаянный. Он меня раз около хивинского каравансерая, — дело в дождик было, — мокрой хворостиною отстегал.

— Что ты! — проговорил Партанов, улыбаясь.

— Ей-Богу, как теперь помню. Я шла на именины, а он, подлец, веточку от тополя в мокрой луже намочил да хлысть меня. Всю выпачкал. Не больно, да грязно уже очень. Вернулась я домой на себя не похожа. Теперь помню… Он это был… аманат Такиев.

— Ну, вот, вот, должно, он и был, — решила стрельчиха, — они, аманаты, все головорезы.

— Ну, так вот что, Авдотья Борисовна, — заговорил Лучка, — коли этот самый аманат киргизский, да окажется вдруг — приехал в Астрахань и находится уже в истинном христианстве, с званием князя, — отдашь ты за него дочь Дашеньку? Вот эту белянку…

Все изумленно молчали и переводили глаза с молодца на Дашеньку, а с нее опять на Партанова.

— Что же молчишь?

— Как же это при девице-дочери да ответ давать? — заговорила Сковородиха.

— Эх, родная моя, сказал я тебе еще вчера, времена теперь не те, спешные времена. Ведь покуда мы болтаем, немцы верст десять, пятнадцать проехали, еще ближе к городу едут.

— Ох, — вздохнула Сковородиха. — Ох, правда…

— Ну, так отвечай.