КРУК - Анна Бердичевская

– И спер с раскопа зуб… – закончил Вольф.

В этот момент с Чановым что-то произошло. Где-то в районе сердца началась похожая на судорогу вибрация. Ему стало нехорошо. Именно так, ему показалось, начинается инфаркт – с непроизвольной вибрации в районе сердца. Но удивительным было то, что все повернули к нему головы, словно почувствовали вместе с ним, что творится с его сердцем.

– Фам зфонят, – впервые в жизни обратилась к – Чанову Соня Розенблюм. – У фас в кармане зфонит телефон.

Чанов неверной рукой извлек из внутреннего левого кармана куртки купленный сегодня утром мобильный.

«Что-то с мамой!» – первое, что подумал Чанов. Глупо подумал. Мама ничего не знала о телемобилизации всей планеты и ее сына Кусеньки.

Звонил Блюхер. У него была правильная привычка: когда возвращаешься домой, выверни все карманы. Только потом ужинай и плюхайся в койку. Блюхер нашел салфетку с номером телефона Чанова.

– Добрый вечер, Кузьма Андреич. Звоню, чтобы всем сообщить: Давид Луарсабович уснул в отдельной палате, его жизни и здоровью ничто не угрожает. Я вернулся домой и сожалею, что не проводил Вольфа. Он еще не уехал?

– Нет! – громко ответил Чанов. – Мы на вокзале, Вольф отправится «Красной стрелой» через сорок минут. Едим пиццу «Маргариту», пьем кофе и разговариваем про динозавров… – Чанов задумался, что бы еще сказать важного, и неожиданно брякнул: – Вот что еще, я позвал Вольфа в Швейцарию. Я всех позвал. То есть Павла… и Соню Розенблюм.

В телефонной трубке повисла тишина, но длилась она не больше секунды.

– Передайте мой привет Соне Розенблюм и Павлу Асланяну. О Швейцарии мы поговорим отдельно… когда Давид Луарсабович сможет принять в нашей беседе участие. И… дайте, пожалуйста, трубку Вольфу.

Чанов с облегчением передал телефон и поглядел на окружающих. Соня и Павел смотрели на него круглыми, доверчивыми глазами. «Будь что будет, – подумал Кусенька. – Я не поеду без них играть в рулетку. В конце концов, это ведь Вольф поручил мне устроить путешествие поэта в Швейцарию»…

Вольф прижал к уху телефон и слушал. И говорил время от времени «Угу» или «Нет». Чаще «Нет». Потом сказал «До свидания». Потом «Спасибо». Потом «Конечно». И вернул замолчавший телефон хозяину.

И тут Чанова осенило. С холодноватой уверенностью, прямо-таки Санкт-Петербургской, он сказал Вольфу:

– Этот телефон теперь ваш. Он нам понадобится для связи с вами. Потому что… кто знает, что нас ждет?.. Мне кажется, мы встретились не случайно. – Чанов призадумался на секунду и произнес главное: – Никто ничего не знает… Кроме того, мне бы хотелось подарить вам на прощание что-то полезное.

Соня метнулась к Чанову и зашептала ему прямо в ухо так неожиданно и горячо, что он отпрянул от нее, чуть сознание не потеряв.

– Да не пугайтесь вы! – Вольф посмотрел на Кусеньку почти как в первую минуту знакомства, как Гендальф на Бильбо Торбинкса (это была та минута, после которой Бильбо надел кольцо всевластия и исчез)… – Не пугайтесь. Она просто хочет мне что-то подарить и пытается стрельнуть у вас денег.

Чанову немедленно полегчало, он схватил Соню за руку, и они выскочили из кафе, чтоб перетрясти окружающие ларьки.

А поэт с поэтом остались друг с другом наедине и погрузились в странное для обоих молчание. Оба подозревали без всякого пафоса, что они-то в самом деле не расстаются. Паша поглядел на Вольфа и попросил:

– Можно я стихотворение прочитаю. Не мое.

– Ну, прочитай, – ответил Вольф.

И Паша прочел:

Определился круг знакомых,Загадочный, по сути, круг.В каких он вычерчен законах?..Но вот – определился вдруг…

– Дальше я забыл, а кончается так:

Возникло странное стремленьеУвидеть, чуть скосив глаза,Каким я был всего мгновенье,Одно мгновение назад…[22]

Вольф откликнулся не сразу.

– Автор уж не из Чердыни ли?

– Нет. Родом с Алтая, жизнь в Перми прожил.

– Уже прожил?

Павел не ответил. Он о чем-то задумался и вовсе затих.

Через полчаса, когда Вольф смотрел из окна мягкого вагона «Красной стрелы», а Пашенька Асланян стоял на перроне напротив окна и озирался по сторонам, к вагону подбежали двое красивых и молодых, очень идущих друг к другу. «Я еще сомневался! – воскликнул про себя Вольф и помахал в окно. – Они же пара. Счастливая пара!» И еще он подумал: «Бедный Дада… Ничего, даст Бог, утешится. Грузинским князьям всегда нравились русские барышни. – Вольф вспомнил свою бабку, бежавшую с грузинским поручиком, и додумал очевидную мысль: – А русским барышням всегда нравились грузинские князья… – Вольф заметил, что повалил снег, провожающих стало плохо видно. – Главное, пока что все молоды и живы. Даже я жив».

Чанов уговорил проводницу, и трое провожающих пролезли в вагон. Соня, повиснув на Вольфе, сунула ему в карман пиджака плоскую фляжку с коньяком, а Чанов – в другой карман – зарядное устройство для мобильника. У поэта Асланяна брови опять съехались домиком, в глазах стояли сдерживаемые ресницами слезы. В общем, все было по правилам, как в счастливом сне.

Поезд едва слышно качнуло. Вся молодая троица вывалилась на перрон под причитания проводницы.

«Ту-ту!» – пробормотал сам себе Вольф. И добавил, вспомнив свой самый короткий и древний стишок:

Сяду я на саночкиИ поеду к самочке…

Миля

Он ехал в купе СВ один. Заказал, как только поезд тронулся, вкуснейший, крепкий (не из пакетика, а заварной) чай в белом фаянсовом чайнике, еще и стакан принесли в настоящем мельхиоровом подстаканнике, ложечка в нем дребезжит. Выпил, обжигаясь, весь чайник и не смог уснуть. «На фига этот комфорт, когда он главного комфорта – крепкого сна – как раз и лишает!» Вольф думал сердитые мысли по привычке. Нет, он совершенно не сердился. Он был один в купе и не боялся шуметь, сморкаться, вздыхать со стоном. Вагон качало на стрелках, Вольф лежал на широкой полке, скорее даже на диване, используя качку как своеобразный массаж позвоночника, мучительный, но приятный. И думал о своей музе. О своей бабе. О своей прекрасной и ужасной, просто невыносимой Люське, которая требовала, чтоб он звал ее Миля. «На милю ты не тянешь, максимум – полверсты», – дразнил он ее. Миля была высокая муза, чуть не с Вольфа ростом.

Еще не факт, что она придет его встретить, хотя Паша на вокзале и сбегал, послал телеграмму. Вольф вез ей подарки. Но она не была корыстна, вот беда! Никогда не была… Вольф сжимал в руке легонький и скользкий мобильный телефон, подаренный ему на прощание, и думал – а не позвонить ли этой сумасшедшей? Не напомнить ли о себе?

Иногда он гнал ее и впадал в собственную, ни от кого не зависящую, депрессуху… Миля уходила, но возвращалась. Все-таки, наверно, любила. И это было для него важно. В последнее время она снова стала пропадать неведомо куда на недели. И Вольф пугался.

Все это не то чтоб проносилось у Вольфа в голове в качестве размышлений, пока он засыпал и просыпался в вагоне СВ. Нет, это просто было. Жило-было, как говорится в русских сказках. Она была его баба. Баба-яга. Он о ней опять не думал. А вот о своей маленькой дочке-внучке, о Сашке он размышлял подробно и с удовольствием. Она была и впрямь маленькая, но уже большая. Ей шел шестой год. Сейчас Сашка жила в Питере у его старшей дочери, которой помогала Вольфова старшенькая жена, дочери не мама. Мама дочери жила в Израиле и требовала внучку к себе… «Как же, щщас!..» – думал Вольф и погружался в сладкий и неспокойный сон… Все было живо, но сместилось и перепуталось.

Какая уж там Швейцария…

Дорога домой

Когда троица провожающих вывалилась на перрон, «Красная стрела» напряглась, словно растягивая невидимую тетиву. Вот она едва заметно двинулась, глухое и неспешное побрякивание раздалось, замелькали окна, обдало гарью смазки… шарах!.. Стрела сорвалась с тетивы! И вдруг сразу исчезла в октябрьской мгле. Улетела…

На то и стрела.

Трое остались на опустевшем перроне. Они не сразу заметили, что валит снег. Первой очнулась Соня Розенблюм. Она шагнула в темное пространство без Вольфа. За нею двинулся Чанов, бросив на прощание Паше: «Увидимся в Круке!»

А поэт Асланян продолжал стоять на перроне, опустив голову. Пока не заметил, что ему за шиворот на понурую шею нападал снег и уже сбегает по горячей спине, течет меж лопаток студеным ручейком. В то же время Павлуше было до странности жарко, как будто тонкий оренбургский платок пушистого снега накрыл ему плечи, укутал и обогрел. «После холода стало теплей», – подумал Павел. Чья-то таинственная рука все продолжала проворно прясть белый пух и вязать легчайший, снежный Богородичный покров, он струился с небес на землю, все шире и толще укрывал асфальт. Вокруг Павла исчезали следы Вольфа, Чанова, Сони, вместе с другими, чужими следами… Поэт шагнул раз пять по перрону, как бы вслед улетевшей стреле. Его чуть не утянуло туда, на запад, где клубилось ночное пространство разлуки… Павел вздрогнул, остановился, оглянулся. Увидел свои собственные, четкие и черные следы на заснеженной платформе, наглядно убеждавшие в том, что он здесь один-одинешенек и никому не нужен. Павел задумался на миг, да вдруг и воскликнул про себя: «Домой! На Воробьевы горы! К Чечену!» И опрометью бросился бежать в сторону, обратную той, в которую улетела «Красная стрела». Павел дышал полной грудью, он, не чуя ног, спешил туда, где светились теплые огни Ленинградского вокзала, и дальше, дальше, в огромную, суетную, но понятную, родненькую Москву, которую укутывал снегопад. Неужели зима началась! Его любимое, бодрое время. Поэту хотелось горячего крепкого чаю, хотелось учиться, хотелось писать, вспоминать, мечтать, жить! Даже сессию захотелось сдать! Ура!..