Отрок. Ближний круг - Евгений Красницкий

«Что же Вы натворили, сэр Майкл? Пять женщин, тринадцать детей… „кому-то достанутся или зверью на обед“. XII век, одиночки не выживают, даже этот „коммерсант“, туды его мать, вынужден к кому-то пристраиваться, хозяином называет, курва. Где правда, в чем? У отца Михаила своя правда — я пролил невинную кровь, у Настены своя — клятвопреступников карать без жалости, у Пелагеи своя — будь ты проклят, Бешеный Лис. А где моя правда? С чем я сюда пришел? С избавлением от тюрьмы и смерти, с радостью от подаренной второй жизни? А еще с чем? В Бога не верю, сотне сам гибель предрек… Тпру, стоять, сэр! Кажется уже договаривались: никаких интеллигентских самокопаний и самобичеваний. Все идет так, как должно идти в этом времени и в этих обстоятельствах. Боитесь замараться? Ну, так извольте проследовать в сортир с намыленной веревкой! Впрочем, это мы уже однажды обсуждали…»

— Хозяин, ты слушаешь?

— Что?

— Э-э, может ты устал, потом продолжим?

— Нет, говори, что ты хотел.

— Я говорю: продал бы ты мне дом Устина.

— Чего? — Мишка даже не сразу понял, о чем идет речь. — Ты о чем, Осьма?

— Да нет, хозяин, я все понимаю! Чужим в Ратном строиться или покупать дома не дозволено, я узнавал. Разве что, на посаде, да и то еще не известно, посада-то у вас пока нет. И тебе усадьбой владеть не по возрасту. Но других-то хозяев нет. Устин убит, жена его убита, детей их к родне отсылают. Ты усадьбу на щит взял, тебе и владеть, то есть, пока, конечно, деду твоему, вместо тебя, но через два года ты в возраст войдешь, дед тебе меч навесит, тогда ты в своем праве будешь.

— Но, все равно же, чужому продать нельзя будет. — Язык так и чесался послать Осьму с его коммерцией куда подальше. — Что за два года изменится?

— Э, хозяин, за два года много воды в Пивени утечет, всякое случиться может. Но я столько ждать не могу, мне семейство перевезти сюда надо. Я, что предлагаю: купчую я подпишу с тобой, силы она пока иметь не будет, а жить в том доме я буду, как бы по указу сотника. Это можно, я узнавал. Через два года купчая вступит в силу, но знать об этом никто не будет — живу себе и живу. А еще сколько-то времени пройдет, так никто и не задумается — привыкнут.

— Дед в курсе?

— Что?

— С дедом ты это все обговорил?

— А как же? Он так и указал: продаются только постройки, другое имущество, холопы, пашенные земли, разные угодья — все тебе. Так я и не претендую, холопы — дело наживное.

— Слушай, Осьма. Вот, ты сюда семью перевезти собираешься… Представь себе, что кто-то их по дороге из Суздаля перехватит так, как ты наших изгоев предлагаешь перехватить. Как это тебе?

— Ну, во-первых, я из Ростова, а не из Суздаля. Во-вторых семья у меня уже в Турове. А в-третьих… чего ты хочешь-то? Тут уж, куда не кинь, везде клин. Для изгоев легкой судьбы не бывает. Самое лучшее, если в холопы угодят, но могут разбойникам попасться или зверью. Могут просто с голоду помереть или от болезни, но это долго, раньше до них кто-нибудь добраться успеет. Совесть тебя мучает? Ну, возьми их к себе в крепость! Только тогда каждый день жди: либо нож в спину, либо яд в еду. Я их судьбу менять не предлагал, я предлагал на их беде нажиться.

— Что ты сказал? Ты что, б…дь, сказал…

— Уймись, парень…

— С-сволочь, это ты мне… — Мишка сел на постели, перед глазами поплыло, преодолевая тошноту он сунул пальцы в рот и высвистал сигнал: «Тревога, все ко мне!»

— Стой, ты что делаешь, парень!

— Ур-рою, падла… — Мишка попытался опереться рукой на край постели, но ладонь соскользнула и он свалился на пол. — Не прикасайся ко мне!

Не обращая внимания на мишкино сопротивление, Осьма подхватил его и уложил обратно.

— Да что ж ты творишь, парень? Разве ж можно так?

Мишка снова попытался свистнуть, но рот наполнился тягучей слюной и у него ничего не получилось.

— С-сука брюхатая, сейчас ты у меня наживешься…

За дверью послышался топот ног и дедов командный рык:

— Стоять! Я кому сказал? Всем назад, я сам разберусь!

— Я тебе разберусь, старый хрыч! — Возник на фоне общего шума голос Настены. — Совсем очумели мужики. А вы чего здесь? В кого стрелять собрались? Пошли вон!

Что-то пробубнил молодой голос, кажется, Дмитрия, в ответ снова рыкнул дед:

— Он старшина, а я сотник! Вон отсюда!!!

Мишка снова, уже понимая, что дед никого к нему не допустит, попытался свистнуть, но Осьма прижал его руки к постели, потом обернулся к двери и закричал:

— Коней Агеич, да зайди ты, наконец, не уймется никак твой Лис!

Вместо деда в горнице появилась Настена.

— А ну, отпусти парня! — Рявкнула она на Осьму. — Прочь руки!

— Да он сам же себе навредит, гляди, как его корежит.

— Не навредит! — Настена обернулась назад и кого-то там схватила. — А ну, поди-ка сюда!

Мишка от изумления даже забыл о тошноте — Настена тащила деда в горницу за бороду!

— Вы что тут устроили? Я что, вас все время в разум возвращать должна?

— Да отпусти ты, дурища! — Дед безуспешно пытался высвободить бороду из пальцев Настены. — Ох, Ядрена М-м-м…

Настена коротко двинула свободной рукой и дед скрючившись, начал оседать на пол.

— Я тебя отпущу! Я тебя так отпущу — неделю в нужнике ночевать будешь! — Лекарка выпустив бороду деда, повернулась к Осьме. — А ты, торгаш…

Осьма не стал дожидаться продолжения и подхватив лавку, многозначительно подкинул ее в руках, перехватывая для удара. Мишка заскреб пальцами по стене пытаясь дотянуться до висящего над постелью пояса с оружием.

— Все!!! Хватит!!! — Заголосил с пола дед. — Остановитесь все!!! Михайла, лежать! Осьмуха, оставь лавку, не тронет тебя никто! Настька! Ядрена Матрена, Настька, встать помоги. Размахалась, понимаешь, меня лошадь так не лягала.

— Что случилось? — Донесся голос матери.

— Корней Агеич, что с тобой? — Вторил ей голос Листвяны.

— О, Господи! — Взвыл дед. — Вас только тут не хватало! Настена, Христа ради, уведи их! Все уже, никто никого не тронет.

Лекарка подозрительно оглядела присутствующих и неожиданно подчинилась деду.

— Анюта, Листя, пошли отсюда.

— Да что у вас тут…

— Пойдем, пойдем. — Прервала мать Настена. — Мужики дурью маются. Пойдем, там поговорим. — Лекарка подхватила мать и Листвяну под руки и повлекла в сторону сеней. — Пошли, бабоньки, парнишек успокоить надо, а то они за самострелы похватались, долго ли до беды…

Осьма проводил женщин взглядом, шумно выдохнул, поставил лавку на пол и протянул руку деду.

— Вставай, что ли, Корней Агеич.

— Да пошел ты, Осьмуха… Ох, Ядрена Матрена. Лекарка, а дерется, как Бурей. Знает, ведь, в какое место двинуть, жаба.

— Д-а-а, грозна бабища. — Согласился Осьма. — Я думал, грознее вашей Алены никого и нет. А эта… ну, надо же…

— Кхе! Ты еще не видал, как она, на пару с Лаврухой зубы больные рвет! Вот, где ужас-то! Лавруха клещами зуб ухватит, а она ка-ак даст в лоб! Только искры из глаз. А Лавруха хрясь зуб изо рта… — Деда аж передернуло от жутких воспоминаний.

Мишка, после второго за день эмоционального срыва, лежал в совершенной прострации. Дед с Осьмой еще о чем-то говорили, даже, кажется, немного посмеялись, ему было все равно, он закрыл глаз и погрузился в тупое бездумье. Осьма что-то рассказывал про лекаря-пьяницу, который лечил его в Юрьеве после ранения, полученного в схватке с чудью. Кажется, юмор ситуации заключался в том, что лекарь, с пьяных глаз, принял Осьму за роженицу и обозлившийся приказчик Осьмы поволок его протрезвляться в проруби, чуть при этом не утопив. Протрезвев лекарь очень ловко зашил широкую рану от лезвия рогатины, но на следующий день ничего не помнил и последними словами ругал неумеху, зашившего плечо вкривь и вкось, авторитетно заявляя, что таким лекарям надо руки обламывать, а еще лучше душить их в колыбели, чтобы потом не возиться.

Дед в ответ поведал душераздирающую историю о том, как Бурей доставая рыбью кость, застрявшую в горле у одного из обозников, ненароком сломал локтем нос не вовремя подсунувшемуся другому обознику.

Похоже, оба собеседника чего-то ждали, развлекая друг друга медицинскими анекдотами. Голоса скользили по краю мишкиного сознания, не вызывая никакой реакции и превращаясь постепенно в «белый шум». Ни малейшего желания выбраться из этого «сна наяву» у Мишки не возникало. Наоборот, он ощущал удовлетворение оттого, что не надо ни о чем думать, ни о чем беспокоиться, ни на что реагировать. Нет, ничего вокруг нет: ни гнусного циника Осьмы, ни посланных на смерть или рабство женщин и детей, ни деда с его непомерными требованиями, ни Листвяны с ее интригами, ни предшественника с матерным посланием, ни Первака, ни иеромонаха Иллариона, ни людей в маскхалатах, ни… Пошли они все в самые разнообразные места.