Микола Лысенко - Остап Лысенко

Самое плачевное явление там — оседлые индейцы, которых коснулась рука американской цивилизации. Когда-то храбрые охотники, гордые воины, они стали бесправными нищими.

За бутылку виски белый цивилизатор для потехи покупает у своего «красноликого брата» его жену, сестру, дочь. Стыдно делается за такую «цивилизацию», когда видишь ее плоды. Как тут не вспомнить Пушкина:

Судьба людей повсюду та же:Где благо, там уже на стражеИль просвещенье, иль тиран.

Отдавая должное энергии, трудолюбию, практической хватке, гостеприимству и демократизму американских фермеров, Григорий Александрович с гневом и возмущением рассказывал о страшном суде Линча. Немало подобных историй выслушал я за большим столом в столовой. Даже мать, всегда неумолимая в отношении режима, «не замечала» нас за вечерним столом, когда рядом сидел Мачтет. И отец охотно оставлял свой кабинет, незаконченные дела ради мачтетовских рассказов.

В столовой уютно. Мать бесшумно колдует над чашками и вареньем. На столе что-то добродушно напевает самовар. И льются один за другим рассказы Григория Александровича.

Помню, как рассмешила отца история с американским президентом и… носками. Рекламы и девяносто лет тому назад преследовали американца на каждом шагу.

В каждом городе были свои профессора магии, колдуны, гадальщики, медиумы, «самозванные лекаря» — шарлатаны.

Крикливые рекламы помогали им делать бизнес, то есть стричь как баранов доверчивых фермеров и горожан.

Дошло до того, что некий фабрикант, послав американскому президенту ящик с носками своей фабрики, просил последнего, когда тот будет садиться, поддергивать брюки так, чтобы все видели на носках прошитое золотом имя фабриканта. Президента, конечно, возмутила такая просьба. Свое возмущение он высказал через прессу. Этого только и нужно было предприимчивому королю носков: вся Америка узнала о его товаре.

— Президент — реклама! Ну и ну! — разводил руками отец. — И все ради наживы. Все они. и местные и европейские, одним миром мазаны. За золото родного отца продадут, да еще и око вырвут.

Прощаясь, Григорий Александрович в который раз приглашал «Лысенко со чадами» к себе в Житомир. Мне с отцом посчастливилось воспользоваться этим приглашением.

Помню прибытие хора в Житомир. Небольшой одноэтажный дом. На крылечке — Мачтет.

— Добро пожаловать, дорогой Николай Витальевич! Все сделано, как вы желали. Хористы уже устроены. Вас прошу в мой дом.

…Последний раз Григорий Мачтет пришел к нам прямо от врача, который, надо думать, наговорил ему немало горького. Никогда раньше я не видел его таким поникшим. Однако когда мать заговорила о селянских бунтах на Черниговщине, он оживился, стал прежним Мачтетом.

— Надеюсь, наступающее столетие будет более счастливым для нашего народа. Жаль, не увидеть мне всего этого. Поездил по свету, повоевал с темным царством, бумаги перевел с добрый воз — и довольно. Пора и честь знать.

— Что вы, Григорий Александрович, — успокаивала его мать, — вы еще всех нас переживете.

Не очень и ошиблась. Умер Григорий Мачтет в 1901 году в Ялте. Антон Павлович Чехов отдал ему последний долг. Но мать мою действительно пережил почти на год.

Как-то вскоре после внезапной смерти матери я застал, возвратившись из гимназии, отца за роялем.

Во всем доме не было ни души. Рояль молил и плакал, что-то нежно шептал… Шумановские «Грезы».

Отец не заметил меня, и я на цыпочках выбрался из гостиной. Мне показалось, что в эти минуты он самым дорогим для него языком звуков продолжает неоконченный разговор с нашей мамой, верным, незабвенным другом своим.

ЮБИЛЕЙНЫЙ ГОД

Первый памятник украинскому писателю. — «Будеш, батьку, панувати, поки живуть люди». — В Галиции. — Встреча с Франко. — Город с австрийскими генералами и славянской душой. — «Рождественская ночь» и… «Золушка».

Наконец мы едем в Полтаву! Позади годы ожидания, хлопоты, тревоги, мышиная возня вокруг памятника Ивану Котляревскому, зачинателю, батьку украинской литературы, автору «Энеиды» и «Наталки-Полтавки».

Чего только не повыдумывали царские держиморды, чиновники-крючкотворы, лишь бы «не допустить», «запретить» первый памятник украинскому писателю на территории империи — тюрьмы народов. Так, например, было объявлено, что сбор общественных средств на памятник можно проводить лишь в «границах Полтавской губернии». Мстили народному певцу и свои «братья-украинцы», паны и полупанки, потомки тех старшин, которых в нарисованном Котляревским пекле «за те там мордували і жарили з усіх боків, що людям льготи не давали і ставили їх за скотів».

— Рад я за своего земляка. Как ни хитрили пьявки-начальники —

Ісправники все ваканцьові[35],

Судді і стряпчі безтолкові,

Повірені, секретарі, —

что ни выдумывали подлые родичи, а пришлось им отступить. Памятник батьку нашему стоит и будет стоять века.

Эту импровизированную речь отца встретили в вагоне дружными аплодисментами.

В нашем вагоне представители чуть ли не всего литературного и артистического Киева: солисты оперы, Карпенко-Карый, Садовский, Саксаганский, хор отца, общественная делегация с большим венком. Отец, на редкость бодрый, оживленный, и в пути не переставал заботиться о праздничном концерте. Устроил две «генеральные» спевки уже «а капелла» и все следил, чтобы кто из хористов, не дай бог, не застудил себе горло.

— Помните, друзья, не одна Полтава — вся Украина будет нас слушать.

В разговорах, пении, декламациях дорога промелькнула незаметно.

Вот и Полтава. Нас встречает делегация местной интеллигенции. На улицах народу — страсть. Только и слышно:

— Вот как! И Садовский с труппой прибыл! Галичане, смотри, тоже тут!

…Настал час открытия памятника. На площади — тысячи людей. У пьедестала — организаторы празднества, члены земства и городской думы, гости. Падает покрывало. С интересом озирает толпу Иван Котляревский. Совсем молодой. Вероятно, таким писал первые части своей вечно живой «Энеиды». Потом, как водится, начались речи: и процедурно-официальные и искренние, сердечные… Рядом с ораторами стояли «неизвестные» в штатском, и все знали: они следят, чтобы, как предупреждалось заранее, не было никаких «крамольных, зажигательных» речей.

После официальной части картина возле памятника резко изменилась. Паны отъехали, и сразу не стало видно фраков, элегантных дамских уборов. Плахты, запаски, вышитые сорочки, чумарки и брыли буквально облепили подножие памятника. То родные братья и сестры Наталки-Полтавки, внуки и правнуки старой Терпилихи пришли в гости к своему певцу.