Лихолетье Ойкумены - Вершинин Лев Рэмович

Улыбаясь, вышла она на мраморную площадку перед храмом, шагнула вперед…

И замерла.

Изумрудные глаза на миг заискрились нехорошим, пугающим пламенем, которого так опасался давно уже мертвый Филипп Македонский.

Замерцали.

Угасли.

Этого следовало ожидать.

Почти полный год провела она в заточении, оторванная от всего мира. Не было, правда, ни голода, ни издевательств, ни даже каких-либо ущемлений, оскорбительных для ее сана. Ей оставили даже прислужниц, троих на выбор. Отняли лишь свободу. А взамен подарили долгие, тягостные ночи без сна и тлеющий под сердцем, ненавистный и непреодолимый страх: что же сделает с нею Кассандр?

Однажды, устав от ожидания, Олимпиада спросила себя: а я? что бы сделала с ним я, сложись судьба иначе, не окажись Полисперхонт пустышкой? Поразмыслила. И содрогнулась, в подробностях представив кару, которой был бы подвергнут ненавистный враг…

А Кассандр ждал. Не приходил позлорадствовать. Играл с пленницей, словно большой, сытый котяра с загнанной, утратившей силы крысой.

Томил неизвестностью.

Мучил неизбежностью.

Вот уже год, как Олимпиада разлучена с внуком. И с дочерью. И с тем, вторым, взрослым уже внучонком, неудачным, но все равно любимым. И никаких вестей о брате, Эакиде. И никаких надежд. Если бы он был жив, она была бы на свободе. Или – давно уже мертва. В живых Кассандр ее не оставил бы в любом случае…

Дни летели один за другим, складывались в месяцы, похожие один на другой, незаметные, словно стрелы в полете. Лишь однажды ее вывели из узилища. Чтобы показать бредущих понуро вереницей бородатых мужей, повесивших на шеи, в знак смирения, пояса с пустыми ножнами. Она узнала их всех, князьков-династов Горной Македонии, некогда клявшихся умереть во имя ее торжества. Смерти они предпочли покаяние перед Кассандром. Правда, среди скорбной процессии не оказалось Полисперхонта, но что удивляться? Этот, даже если жив, не мог бы рассчитывать на пощаду. Ему остается только отсиживаться, выжидая случая вернуться в свой горный замок. Или не вернуться, если боги сулят сыну Антипатра долгую жизнь.

Заметив ее, династы отводили глаза, а кто-то, она не разобрала, кто именно, даже выкрикнул грязное бранное слово, выслуживаясь перед наместником, которому, конечно же, не могли не сообщить об этом сопровождающие…

Олимпиада не сочла возможным обратить внимание на жалкую слабость несчастного. Она подняла руку, приветствуя тех, кто, как умел, пытался помочь ей и внуку.

А вчера ее привезли из узилища сюда, в маленький храм Эриний, покровительниц мести и гнева. Заперли у алтаря Отца Богов. И сообщили: пришло время ответить за все по законам Македонии.

Глупцы! Могли ли они знать, что Царица Цариц не боится Эриний? Напротив: мщение и гнев так давно стали смыслом и сутью ее жизни, что змеевласые богини сделались для матери Божественного едва ли не сестрами…

Олимпиада не доставила презренным радости насладиться своим замешательством. Просто кивнула и указала стражникам на дверь. И они ушли, почтительно поклонившись на прощание. Ушли, не оглядываясь. Лишь безвозрастный евнух, архиграмматик Кассандра, обернулся на миг, уже шагнув за прочную, окованную медью дверь, сморщил в усмешке лицо, похожее на печеное яблоко, и, прежде чем исчезнуть, едва заметно пожал плечами.

Словно сомневаясь: живой человек перед ним или же и впрямь – упыриха…

Ночь она провела перед алтарем Зевса, не оглядываясь на жуткие гримасы замерших в углах Эриний. Это была нелегкая ночь. Грозный Диос-Зевс молчал, не желая откликаться на исступленную мольбу женщины, что когда-то подарила ему себя и родила великого сына.

Изменив себе самой, она умоляла: помоги!

Но Отец Богов безмолвствовал, и мраморный лик его был благодушно непроницаем.

Возможно, он, тонкий ценитель девичьей красы, просто не желал узнавать в иссушенной ненавистью и горем старой женщине ту зеленоглазую дикарку, чьего юного, упругого тела некогда возжаждал в ущерб достоинству хромого македонского царя?

А может, Громовержцу попросту было недосуг.

А может статься…

К чему гадать? Он бросил ее! Предал!

Диос-Зевс, Олимпиец, Молниедержатель Зевс, отец ее Александра… В трудный час оказался ничем не лучше обычного мужчины. Трусливее незадачливого увальня Полисперхонта. Мельче гречишки Эвмена. Он даже не подал знака, не ободрил раскатом грома.

И когда Олимпиада поняла, что рассчитывать не на кого, кроме себя самой, ей стало невыразимо легко…

Стоя на пороге храма, она глядела во двор.

Там, на широких скамьях с удобными спинками, застеленных недорогими коврами, восседали, по десять человек на каждой, судьи.

Двадцать скамей, стоящих полукругом.

Двести вершителей ее, Царицы Цариц и богини Олимпиады, земной судьбы. В простых воинских одеяниях, в тускло мерцающих под багрянцем плащей панцирях. Шлемы удобно уложены на сдвинутые колени. Лица строги и сумрачны.

Чуть впереди, развернутые к скамьям – два глубоких кресла с угловатыми поручнями. Одно, пустующее, ожидает подсудимую. В другом, развалившись с притворной беззаботностью – и все же напряженный, как натянутый лук! – восседает человек, чье одеяние ничем, ни цветом, ни узором не отличается от одежд всех прочих, присутствующих здесь.

Лица пока не видно, лишь затылок с едва заметной проплешиной. Но Олимпиада словно чутьем узнает Кассандра. И наместник Македонии, укравший у нее царство, спиной почувствовав ненавидящий взгляд колючих глаз, едва заметно вздрагивает.

Нет, не так уж он спокоен, как хочет казаться, Кассандр, сын Антипатра.

Год без малого выдерживал он упыриху, вымачивал в страхе и неизвестности, как толковый кожевник вымачивает бычью шкуру, добиваясь податливости. Он – что уж теперь скрывать? – не раз подумывал о чаше с тихо действующей отравой, о быстром кинжале, о шелестящей петле. Смаковал, представляя, как это произойдет. И раз за разом утверждался в понимании: нельзя!

Умри упыриха втайне, пусть даже своей смертью – молва неизбежно назовет его убийцей.

Цареубийца.

А по всем законам, и греческим, и македонским, и по уложению Кира Персидского, убийца не может наследовать своей жертве. И убивший царя не может быть царем, во всяком случае, не будет царствовать долго и счастливо…

Пришлось вспомнить старый обычай: суд войска.

Удобный обычай. Осужденный представителями армии, которая и есть Македония, не подлежит оправданию. Это хорошо. Тем более что в войсках Кассандра почти нет ветеранов, вернувшихся из Азии и, непонятно отчего, по сей день молящихся у алтарей, посвященных сыну упырихи.

Опасный обычай. Ибо обвинитель и обвиняемый равны перед лицом судей в воинских гиматиях. И не раз в истории случалось так, что истец сам становился ответчиком, не сумев неопровержимо доказать вину того, кого призвал к ответу…

Медленно, вполприщура, Кассандр провел глазами по сосредоточенным, на удивление похожим одно на другое лицам тех, кому войско доверило судить.

Нет, лица, конечно, разные.

Туповатые и смышленые, старые и молодые, заинтересованные и почти безразличные, спокойные и взволнованные, хмурые, веселые, бесшабашные, серьезные.

Объединенные и породненные только одним – пониманием свалившейся на них ответственности и недопустимости неправильного решения.

Их можно понять.

Не каждый день судятся наместники с царями.

Не каждый день судят мать Божественного.

Конечно, сделано все, что возможно. Выборные подобраны на совесть. Тщательнее некуда. Умница-евнух, архиграмматик, хранитель всех тайн незабвенного батюшки, не один десяток ночей корпел над воинскими списками, лично изучал свитки солдатских биографий, сравнивал, сопоставлял, прикидывал, опрашивал под присягой командиров, не имеющих права занять судейские скамьи. Это право издревле принадлежит лишь рядовым, которые есть становой хребет македонской армии, а значит, и народа Македонии…

Не один и не два месяца шатались по излюбленным солдатами харчевням и веселым домам люди евнуха, тихие, незаметные и въедливые. Болтали с воинами, удивительно легко сводя знакомства, поили новых друзей не какой-нибудь дешевой бурдой, а наилучшими винами, знакомили с покладистыми, на диво бескорыстными плясуньями… и нашептывали, подсказывали, сулили.