Страж - Чарлз Маклин

Согласно послужному списку, капрал Принт Бегли служил в Седьмой армии (15-й пехотный полк, 3-я рота) со 2 февраля по 25 июля 1945 г. Никаких нарушений или воинских преступлений за ним за это время не числится. Как Вы упоминаете, он был арестован и обвинен в убийстве гражданского лица из немцев, некоей Эффи Гастлер, совершенном 23 апреля 1945 г. Однако же он был освобожден без каких бы то ни было условий в результате расследования, показавшего, что жертва к моменту, когда он нашел ее, была мертва уже на протяжении сорока восьми часов. Мать убитой девочки, работавшая поварихой в Пальменхофе, показала представителям американской военной прокуратуры, что ее дочь была замучена, а затем убита двумя эсэсовцами, ошибочно принявшими ее за еврейку, вечером накануне падения Нюрнберга.

Бегли прошел медицинское обследование на протяжении нескольких недель на предмет возможной контузии, а затем возвращен в свою часть. После войны он хотел перейти в ВВС и пройти подготовку как пилот, однако был отвергнут по медицинским показаниям.

Дата и место рождения: 5 мая 1925 г., Индиан-Ридж, штат Кентукки. Родители: Престон и Ида Бегли. Семейное положение: холост. Относительно того, жив ли он в данное время, рекомендую Вам обратиться в Вашингтонский Национальный Центр и запросить номер его социального страхования.

Надеюсь, что эти сведения будут Вам в какой-то мере полезны.

С уважением

сержант Дебора Б. Джонстон

Прочитав все это, я поздравил клиента с безупречно проведенным расследованием. Когда он понял, что я намерен воздержаться от дальнейших комментариев, пациент спросил, считаю ли я это письмо доказательством того, что он живет на земле не впервые. Я ответил, что не считаю. Тогда он спросил, не допускаю ли я такой возможности, что Бегли до сих пор жив. Я ответил, что все возможно, но, на мой взгляд, это маловероятно. Он рассмеялся и сказал, что рад слышать это, потому что если Бегли до сих пор остается в живых, то спрашивается, кто же таков он сам.

г) ИНТЕРПРЕТАЦИИ, НЕ ВЫСКАЗАННЫЕ ПАЦИЕНТУ

Появление убитой девочки в истории Бегли (четвертый сеанс) имеет очень большое значение. Вывод, что сам Бегли или кто-то другой изрубил ее саперной лопаткой, образует четкую параллель с убийством Мисси на Филиппинах, осуществленным лопатой. Хотя в конце концов и выяснилось, что Бегли не убивал девочку, равно как и Фаукетт в итоге не смог себя заставить убить собак, обе истории надлежит рассматривать как подсознательные попытки пациента снять с себя ответственность за преступление, совершенное в детстве.

Сегодня он сказал мне, что чувствует себя лучше, потому что его «не гложут муки совести». Когда я спросил почему, он несколько загадочно ответил, что осознает теперь, что действовал не в одиночку. Я спросил, означает ли это, что он подключает к своей истории «прежние жизни», и он ответил мне: «Нечто в этом роде».

Как представляется, такое объяснение его весьма устраивает. Когда я обратил его внимание на то, что мне по-прежнему не понятно, что конкретно он имеет в виду, он пожал плечами и посмотрел в сторону окна с таким безразличным видом, словно понимание мною происходящего потеряло малейшее значение.

Если «прежние жизни» пациента могут быть описаны как образный ответ на вызов, предлагаемый гипнозом, то сейчас я начинаю опасаться, как бы наличие фактических доказательств не начало приводить его сознание на грань распада.

д) ВЫВОДЫ

В конце сеанса, который на сей раз лучше назвать собеседованием, пациент объявил, что не собирается приходить ко мне до конца недели, поскольку он планирует поездку в Кентукки, чтобы на месте посмотреть, не удастся ли раздобыть побольше сведений о Бегли. Он сказал, что настроен идти до конца, чтобы прийти в этом вопросе к однозначным выводам – «к тем или другим». Моим первым побуждением было предостеречь его, сказав, что он воспринимает все чересчур буквально, и отсоветовать подобную стрельбу по мишеням вслепую, но на данной стадии такие уговоры имели бы результат прямо противоположный желательному.

Вместо этого я пожелал ему удачи. Он отреагировал холодно. Сказал, что почувствовал, как сегодняшняя встреча отдалила нас друг от друга и что мы больше «не настроены на одну волну», как раньше. И впрямь он выглядел сегодня замкнутым и недоступным. И больше не делал попыток, сознательных или нет, имитировать мои движения и позы. После его ухода я осознал, что он решил расстаться со мной навсегда.

е) ПОЗДНЕЙШИЕ СООБРАЖЕНИЯ

Я далеко не уверен в том, как именно надлежит интерпретировать столь резкую и внезапную перемену в поведении пациента. Одним из возможных объяснений является неуклонное нарастание его паранойи, ставшей теперь настолько сильной, что пациент вышел из-под моего влияния.

Можно отметить стремление пациента оборвать крепнущую связь, чтобы обрести утраченную было самоуверенность и самодостаточность. Это защитный механизм, достигший, однако же, зловещей интенсивности. Бегство пациента позволяет предположить, что его фантастическое стремление к полной независимости – от жены, семьи, друзей, службы, а вот теперь уже и от меня – может быть осуществлено только ценой тотального разрыва с действительностью.

7

Среда, 18 октября

21.30. Сидя здесь и дожидаясь возвращения Скальфа из города, я должен задать себе вопрос, какого черта я тут делаю. Чего это меня занесло в эту грязную комнатушку мотеля на полдороге в полное никуда...

Вчера в полдень я вылетел из Ла-Гуардии рейсом «Республики» (никогда не слышал о такой авиакомпании раньше) в Ноксвиль, штат Теннесси, взял там напрокат машину и поехал по предгорьям в Пайнвиль. Когда я пересекал границу между штатами, было уже темно, так что Кентукки я до сих пор толком не видел. Я остановился перекусить в грязной забегаловке на окраине Мидлсборо и приехал в мотель в 20.30.

Насколько мне кажется, слежки за мною не было.

Я здесь вроде бы единственный постоялец, в чем, впрочем, нет ничего удивительного – мотель «В сосновом бору» явно знавал лучшие времена. Все шале выглядят так, словно их завтра поставят на капитальный ремонт. Скальф говорит, что никого нет из-за плохой погоды – уже всю неделю, говорит, плохая. Однако можно быть уверенным в том, что и в хорошую любой водитель в здравом уме и трезвой памяти проедет мимо мотеля, не снижая скорости.

Первое, что я сделал, попав сюда, – раскрыл настежь все окна и тщательно проинспектировал помещение на предмет уничтожения следов его бывших обитателей. Под кроватью я нашел ржавую жестянку из-под пива, наполненную окурками и дохлыми тараканами, дешевую сережку, кучу желтых обрезков ногтей и пустую бутылку из-под содовой. В ванной на полочке для мыла лежал выжатый тюбик спермицидной мази. Я истратил весь запас дезодоранта, но помещение по-прежнему благоухало конюшней или, вернее, случкой в конюшне.

Чем быстрее я со всем этим разделаюсь и отсюда смоюсь, тем лучше.

Скальф оказался достаточно приветливым, хотя я и велел себе воздержаться от расспросов, пока он не управится с уборкой. В момент моего прибытия он стоял у себя в конторе за стойкой и с кем-то беседовал по телефону. Непосредственно рядом с журналом постояльцев высилась откупоренная пинтовая бутылка виски. Когда я вошел, он лениво поднял руку в знак приветствия, означавшего, впрочем, одновременно и просьбу подождать, потому что сразу же вслед за этим он скользнул в заднюю комнату, прихватив телефон и виски с собой. Его не было минут десять. Я не слышал, о чем он говорил, но голос его звучал чрезвычайно рассерженно.

В ожидании я изучил рекламные тексты на старых открытках, выставленных напоказ под запыленным стеклом на стойке. Один из текстов гласил: «Каждый год в июне очаровательные альпийские розы покрывают склон холма и вершину утеса своими очаровательными алыми цветами». И на каждой открытке внизу было впечатано машинописью: «МОТЕЛЬ В СОСНОВОМ БОРУ. ХОРОШАЯ КУХНЯ И РАДУШНЫЙ ПРИЕМ. ВСЕГО ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЬ К ВОСТОКУ ОТ ПАЙНВИЛЯ».

Вернувшись в контору, Скальф настоял на рукопожатии, поздравил меня с прибытием к нему и чересчур формально представился как Закария Скальф. Я спросил, найдется ли для меня комната, но ему, казалось, было куда важнее постоять со мной, обдавая меня своим проспиртованным дыханием. Он говорил поразительно медленно, стремясь отделять каждое слово паузой, чтобы они, не дай Бог, не слились, и столь же поразительно многословно, всякий раз сообщая куда больше, чем от него требовалось. Но момент для расспросов о Принте Бегли представлялся неподходящим.

Если он и был родственником Принта, то наверняка по отцовской линии, так как в нем не было и следа индейской крови. Все в нем было белым, неаккуратным и каким-то рассыпчатым – в точности таким же, как и его мотель. Почему-то я ожидал едва ли не прямо противоположного. Передо мной стоял грубый и тупой мужик. Лет, должно быть, под пятьдесят, порядочно раздобревший, с нездоровым цветом лица... На нем были ковбойские сапоги, затрепанные джинсы на огромном ремне, обтягивающем столь же непомерное брюхо, и грязная рубаха с открытым воротом. Длинные рыжевато-седые волосы были откинуты назад и свисали по плечам крысиными хвостами – прическа, которая скорее подошла бы рокеру шестидесятых. Он старался выглядеть добродушным увальнем, но в глазках у него было что-то хитрое и подлое, и мне это пришлось не по вкусу. С места в карьер он сообщил мне, что воевал во Вьетнаме пилотом вертолета, но поверить в такое весьма трудно.