По следам сенсаций - Лев Бобров

По окончании казанского эксперимента все автографы передали (разумеется, без заключений Зуева-Инсарова) другому графологу, Л. Зунделю. Окажись выводы аналогичными хотя бы в половине случаев — уже неплохо. Но они совпали в семидесяти двух случаях из каждой сотни, что опять-таки значительно превышает величину, допустимую теорией вероятностей при случайных совпадениях. Разве это гадание на кофейной гуще?! Так как же решить Гамлетову дилемму применительно к графологии: быть или не быть?

Спору нет, графология вынуждена влачить тяжкое бремя дурной славы, доставшееся ей в наследство от прошлого. Имя её скомпрометировано её же ревностными приверженцами, которые ударились в погоню за сиюминутными практическими результатами и пренебрегли скрупулёзными исследованиями.

История графологии долга, Однако богаче всего насыщены событиями последние сто лет.

Первые робкие попытки пристально вглядеться в почерк с целью выудить из него потаённые сведения о душе пишущего относятся к античной древности. Листая манускрипты императора Августа, Светоний строил догадки о натуре властителя древнего Рима. В 1622 году появился довольно скромный, всего в пятьдесят страниц, трактат «О способах узнавания образа жизни, характера или личных качеств человека по письму его». У автора его, болонского учёного Камилло Бальди, немедленно сыскался целый рой практиков-продолжателей, которые принялись наперегонки усовершенствовать новый метод, обильно сдабривая его собственными мистическими домыслами. У астрологов объявились опасные конкуренты, умевшие составлять гороскопы не по каким-то там небесным светилам, а по исполненным глубокого таинства чернильным хитросплетениям. В среде образованных людей XVII и XVIII веков стало модой изучение почерков как средство найти выражение характера. Коллекционер автографов Гёте в переписке со своим другом цюрихским физиогномистом Лафатером как-то обмолвился, что анализ почерка может дать заключение о пути, который надлежит избрать. После же того, как представитель просвещённого французского духовенства аббат Жан Ипполит Мишон во второй половине XIX века выпустил свою капитальную монографию «Тайны письма», на книжные прилавки мутным бумажным прибоем хлынули наставления и толкователи, учебники и руководства, авторы которых божились в непревзойдённых качествах именно своей, а не иной отмычки к душам сограждан. Начали выходить специальные журналы, восполнявшие недостаток строгих научных данных избытком наукообразного суесловия. И от покупателей, охочих до чужих секретов, отбою не стало.

Редкие серьёзные учёные пытались в меру своих сил и способностей, а вернее, возможностей того века установить эмпирические правила и дать им теоретическое обоснование. Но больше всего над графологией колдовали теологи, призывавшие, чуть что, сверхъестественное для объяснения непонятного.

А вырвавшись из затхлых кабинетов этих учёных мужей, графология подверглась ещё большей профанации, ринулась в массы, под руку с ясновидением, гаданиями и просто фокусничеством пошла гулять по брусчатке торговых площадей, по грязным подмосткам балаганов и паркету светских салонов. Её охотно приютили всевозможные общества, культивировавшие среди своих членов хиромантию, хирогномию, кри-сталломантику, физиогномистику и прочую оккультную чертовщину. Вокруг не успевшей ещё встать на ноги науки десятилетиями разрастался чертополох спекуляций и шарлатанства…

В монистах гадалки заявилась графология и в послереволюционную Россию.

Помните забавную сценку из нэповских времён у Ильфа и Петрова? «Однажды, прогуливаясь в летнем саду «Террариум», товарищ Аматорский остановился у столика, где под табличкой «Разоблачитель чудес и суеверий, графолог И. М. Кошкин-Эриванский» сидел волосатый молодой человек в очках с сиреневыми стёклами и определял способности граждан по почерку. Помедлив некоторое время, товарищ Аматорский своим нормальным почерком написал на клочке бумаги: «Тов. Кошк. — Эриванскому. На заключение». Когда графолог получил эту бумажку, глаза его под сиреневыми стёклами засверкали. Определить характер Аматорского оказалось пустяковым делом. Через пять минут глава «Щей да каши» читал осе-бе такие строки: «Вы, несомненно, заведуете отделом, а вернее всего, являетесь главою большого учреждения. Особенности вашего почерка позволяют заключить, что вы обладаете блестящими организаторскими способностями и ведёте ваше учреждение по пути процветания. Вам предстоит большая будущность».

— Ведь до чего верно написано! — прошептал товарищ Аматорский. — Какое тонкое знание людей! Насквозь проницает, собака».

Товарищ Аматорский немедленно пригласил тов. Кошк. — Эриван-ского к себе в учреждение на предмет инспекции душ и сердец своих подчинённых. Товарищу Аматорскому было и невдомёк, что весь фарс с графологической экспертизой был как по нотам разыгран с ведома и по инициативе его же подчинённого, Кипятке-вича. За пятирублёвое вознаграждение графолог обязался представить начальству самый лестный отзыв о Кипяткевиче. И представил: «Оригинальный наклон букв свидетельствует о бескорыстии. Довесок к букве «щ» говорит о необыкновенной работоспособности, а завиток, сопровождающий букву «в», — о воле к победе. Нельзя не ждать от этого индивидуума крупных шагов по службе».

Мы смеёмся, а злая шутка юмористов не так уж и далека была от грустной действительности. Полистать бульварное графологическое чтиво тех времён, так оторопь возьмёт. Чего стоит, например, такое, с позволения сказать, «заключение» о характере свергнутого царя; «Высоко подымающаяся петля его росчерка в подписи означает развитое мистическое чувство, обеспечившее влияние на него Распутина». Ежели росчерк убегал вправо, это слыло вернейшей лакмусовой бумажкой на впечатлительность, ежели влево — на эгоизм. Незамкнутые снизу гласные и адрес, теснящийся к левой стороне конверта, тотчас настораживали подозрительного обывателя как сигнал лицемерия и скаредности; зато разрывы округлостей сверху и близость надписи на конверте к правому краю вселяли в расчётливые души злорадную надежду на простоватость автора.

В зычном хоре доморощенных специалистов по автографам и дипломированных очковтирателей долгое время тонули редкие голоса тех, кто призывал блюсти чистоту научной истины, не разменивать её на медяки гонораров за непродуманные публикации и безапелляционные экспертизы.

Словно предостерегая от услуг Кошкиных-Эриванских и иже с ними, Зуев-Инсаров говорил: «Графология, являясь хорошим подсобным «средством при определении склонностей к той или иной профессии, в настоящем её состоянии не даёт возможности судить по почерку о том, какой профессией занимается в данное время пишущий, что берутся определять чаще всего не имеющие научного базиса дилетанты-графологи, руководствуясь в своих выводах не определёнными данными, а главным образом фантазией и вдохновением».

«В современной науке, — вторил Зуеву-Инсарову А. Н. Леонтьев, — задача непосредственного определения по почерку темперамента, характера или способностей ещё далеко не является полностью разрешённой, и все притязания в этом отношении «графологов-профессионалов» остаются до сих пор лишёнными научного обоснования… Большинство исследователей почерков считает, что поднимающиеся вверх строки обозначают уверенность в своих силах, честолюбие и т. п., спускающиеся же строки характерны для людей, находящихся в подавленном состоянии, или, например, что сплошная связанность букв в словах обычно встречается у людей интеллектуального труда, со способностями к строгому логическому мышлению, и, наоборот, что несвязанность букв типична для людей мечтательных, художественно одарённых… Однако далеко не всё в этих утверждениях можно считать вполне доказанным, и, насколько точно соответствуют эти признаки в действительности тем или иным индивидуальным особенностям писавшего, смогут показать только дальнейшие серьёзные исследования».

Исследования, бесспорно, проводились. Вполне серьёзные. Но глубоко знающих дело, работающих не на публику, а на науку графологов можно было пересчитать по пальцам. Тем временем по соседству с настоящей наукой толпились алчные пенкосниматели, паразитировавшие на неокрепшем теле графологии. Полуграмотные Шерлоки Холмсы от графологии, подвизавшиеся на поприще криминалистики, без колебаний брались предрешать человеческие судьбы, многозначительно выискивая по «довескам» к букве «щ» «преступные наклонности», «антиобщественную сущность» обвиняемого. То ли по невежеству, то ли искренне заблуждаясь, многие из них становились апологетами реакционных идей Чезаре Ломброзо, одного из патриархов графологии, создавшего так называемую «теорию врождённой преступности». Не мудрено, что юристы дружно ополчились на графологов. Определить, кем написан тот или иной текст, они умели и без графологов. А «распознать» по почерку преступника мог лишь такой ловкач, как Кошкин-Эриванский, ибо преступность — явление социальное, а не биологическое и никакой «склонности» к ней нет и не может быть в характере человека. Значит, нечего искать её и в почерке.