Тель-Авивские тайны - Нина Воронель

«Верить в Бога, так вот просто верить и все, — увы, на это я неспособна. «Бисквиту» подлить? По секрету от всех. «Бисквит» я держу только для близких друзей».

Марки коньяков Ритуля изучила не хуже, чем фразы для интеллигентных бесед. Дверца бара скрипнула интимно, тягучим темным золотом плеснулась жидкость из пузатой бутылки.

«Коньяк следует наливать на дно высокого бокала и греть в ладони — вот так».

Дунский греть коньяк не стал, однако и пить не спешил. Он задержал бокал у самых губ, чуть касаясь языком края стекла, — глаз его Габи не видела, но взгляд, соответствующий ситуации, знала наизусть, как и прочие его штучки. Так хорошо она его знала, так подробно, что могла бы срежиссировать все его игры на двадцать лет вперед.

Ритуля и себе налила на донышко:

«Но вот язык звезд — совсем другое дело. В язык звезд я верю, я воспринимаю его всей кожей», — в подтверждение своих слов она провела пальцем от шеи вниз, до края глубоко вырезанного декольте. Дунский последнее время увлекался астрологией. Он сглотнул «Биквит» с донышка и коснулся пальцев Ритули — как она умудряется сохранять ногти, посуду она в перчатках моет, что ли? Боже, какая глупость — посуду она вообще не моет, для этого у нее есть посудомоечная машина!

Ответа Дунского Габи не расслышала, потому что в мужском углу голоса вдруг взорвались, зарокотали, рассыпались мелкой шрапнелью. Понять ничего было нельзя, — все говорили разом, никто никого не слушал, но одно слово, «демократия», выплеснулось из общего гула и, нигде не задерживаясь, запрыгало над головами, как мячик. Лица у всех были потные, ожесточенные, ни одной привлекательной морды, — не то что пофлиртовать, даже просто подразнить никого не хотелось. Они все были так оголтело озабочены устройством — устройством карьеры, устройством квартиры, устройством государства, устройством устройства. Один лишь Дунский выпал из этой повальной игры — хоть иврит у него был неплохой,он принципиально говорил только по-русски, зарабатывал гроши, составляя гороскопы, и в свободное время, которого у него было хоть отбавляй, составлял тщательный каталог своей обожаемой коллекции ключей и замков, с трудом вывезенной когда-то из России.

«Уволь меня от этой мышиной возни, — брезгливо морщась, отвечал он на упреки Габи. — Уехал — умер. А что нужно человеку на том свете?».

«На том свете человеку нужна посудомоечная машина», — возражала ему Габи, на что он только пожимал плечами и оставлял ей в раковине гору грязной посуды.. Ритуле, правда, он сейчас объяснял свое безделье не совсем так, как жене:

«Увы, я родился под знаком Льва. А лев должен быть только первым, — ни третьим, ни вторым, а именно первым, или уж лучше никаким».

Ритуля согласно кивала, создавая турбулентные завихрения «Диориссимо»:

«Как это верно! Как верно! Уж лучше никаким!» Соглашаясь с Дунским, она прекрасно знала, что быть пятым, и даже седьмым не так уж плохо, — даже и сто пятый, такой, как ее Борис, мог позволить себе венецианское стекло и мелодичный дверной колокольчик, который уже почти час упорно молчал, не возвещая о прибытии долгожданного гостя. А Дунского она видела насквозь, хоть с удовольствием с ним кокетничала. Для кокетства он подходил куда лучше, чем для семейной жизни, — бедная Габи, бедная, бедная Габи, как несладко ей с ним приходится! Впрочем, она не стоит жалости, уж слишком много о себе воображает, вон битый час сидит одна, в стороне от всех, ни с кем и словом перекинуться не желает — и правильно, о чем ей с нами, убогими, разговаривать?

Ритуля снова повернула на миг голову и клюнула Габи взглядом . От этого остро неприязненного взгляда швы вдруг начали расползаться на новой, впервые надетой золотистой блузке Габи, — неужто опять купила на размер меньше? И волосы встали дыбом на затылке — а ведь перед выходом пять минут начесывала! И кожа вокруг глаз набухла внезапно, намекая на возраст и морщинки, а руки сами спрятались под стол, чтобы скрыть недостаточно любовно отполированные ногти. Ничего иного не оставалось, как встать и, независимо покачивая бедрами, выйти на широкий балкон, откуда доносился женский щебет. Ритулин взгляд остро кольнул в спину, подкашивая коленки и выворачивая внутрь слишком высокие каблуки нарядных сандалет.

Балкон, весь в цветах и плетенных креслах, был сервирован для уюта и любви. Женщины расселись в таких позах, которые наиболее выгодно подчеркивали элегантные линии новых туалетов — хоть внешне все вели себя по-дружески цивилизованно, соревнование за первенство туго натягивало над балконом напряженные нити много-фигурного силового поля. Разговор не умолкал ни на миг — все говорили разом. Поскольку они ничего друг дружке не сообщали, слушать им было необязательно — они просто совместно перебрасывались звонкими стеклянными бусами, то и дело роняя отдельные бусинки и рассыпая в воздухе разноцветные хрусталики смеха.

«Здесь кожа портится быстро, из-за климата...»

«За рулем на шоссе — такое блаженство, лучше, чем в постели с любовником...»

«Зачем мне мясорубка? Всегда можно купить молотое мясо...»

«Каждые полгода я набавляю ей десять процентов, но она все равно недовольна...»

Фразы не пересекались, они текли без запинок по параллельным руслам, не прерываясь и не смешиваясь, — общение с женщинами всегда сильно подтачивало феминизм Габи. Водоворот голосов закружил ее, сбивая с толку — на шоссе приятней, чем в постели с любовником, если, прокручивая мясо в мясорубке, каждые полгода добавлять из-за климата десять процентов. На десяти процентах розы и азалии внезапно сникли в знойном вечернем воздухе, а стеклянные бусинки слов рассыпались среди кресел и затаились за цветочными горшками. Все вдруг замолчали и уставились на Габи. Нужно было срочно прощебетать что-нибудь на их птичьем языке, что-нибудь такое, бессмысленное, необязательное и и невесомое, но ничего, как на зло, не приходило в голову.

Габи вдохнула воздух поглубже и выпалила первое, что пришло в голову, — то, что весь вечер там гвоздило и ни на миг ее не оставляло:

«У нас в школе скандал. Мой лучший студент котенка повесил во время съемок — для художественного эффекта. Боюсь, его теперь выгонят, а он там единственный, который чего-то стоит».

Идиотка! Нашла, с кем делиться своими тревогами! Яркие лица над смуглыми вырезами ярких платьев колыхнулись прочь от нее — какая сила дернула ее за язык? Подведенные глаза встретились над опавшими лепестками и обменялись согласным мнением о ней: «Чего от нее еще ждать? Чтобы быть в центре внимания, готова придумать любую мерзость, вплоть до дохлой кошки!» И тут же откатились прочь, исключив Габи из заколодованного круга нанизывательниц бус.

Добрая половина сознательной жизни Габи ушла на запоздалые сожаления. Ну зачем она полезла к ним с этим дохлым котенком? Разве нельзя было по-простому: «Ах, Ализа, какое дивное платье! Так тебе к лицу!». И все бы заулыбались, закивали, приняли бы за свою и впустили в оранжерейное дамское братство — а точнее, сестринство. Или может, подружество? Впрочем, не все ли равно? Главное, что не впустили. Не захотели совместно нанизывать и рассыпать стеклянные бусы, а оставили одиноко топтаться в дверном проеме между комнатой и балконом, на нейтральной полосе и между перестрелкой мужских голосов и перезвоном женских.

Габи так бы и превратилась там в соляной столб, если бы не выручило долгожданное двузубчатое кукование дверного звонка. Не дослушав Дунского, Ритуля ринулась открывать: «Наконец-то!». Дунский не обиделся на такое очевидное предпочтение. С наблюдательной позиции у балконной двери Габи был хорошо виден настороженный блеск его очков — он ждал Перезвонова. Губы его, выпукло очерченные сердечком, — не из-за этих ли губ Габи, не разобравшись толком, смолоду выскочила за него замуж? — что-то шептали, готовили приветственную речь.

Речь эту он сочинял уже дней десять, — с тех пор, как Ритуля пригласила их на свой прием для избранных. Их, собственно, для того и пригласили, чтобы обеспечить Перезвонову подходящего собеседника, — ну кто еще, кроме Дунского, мог быть на уровне Перезвоновской эрудиции? Кто еще мог бы небрежным бархатным говорком определять вехи развития русской культуры?

«Эмиграция, батенька, это стиль нашей российской словесности, столь же полноправный, как романтизм или реализм. Эмиграция внутренне присуща русской литературе. Ведь вы — поэт истинно русский, — вы были эмигрантом и дома, не правда ли? Так что здесь ничего для вас не изменилось, кроме разве гастрономического изобилия и разнообразия марок спиртного».

Тут должна была возникнуть естественная пауза, чтобы Перезвонов мог ответить — согласиться или возразить, неважно. Важно, что он был бы потрясен тем, какие умы таятся здесь, в отдаленной жаркой провинции за семью морями, ну пусть не за семью, а всего лишь за двумя, но все равно отдаленной и жаркой. Дунский бы выслушал его с почтительной, хоть и несогласной улыбкой эрудита, а потом, как опытный теннисист, перехватил бы Перезвоновский мяч и послал бы его через сетку под неожиданным стремительным углом. А преуспевшие зубные врачи, инженеры и профессора математической лингвистики слушали бы эту беседу авгуров, затаив дыхание, хоть Дунского привезли сюда на чужой машине и зарабатывал он почасовые копейки внештатно вычитывая одну из бессчетных зачуханых газетенок на русском языке.