Тель-Авивские тайны - Нина Воронель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ничего, прилетят. Бросайте одну щепотку!».
Первая чайка материализовалась немедленно. Она выпорхнула прямо на Габи из голубой пустоты неба, окунулась в зеленоватую муть волны и тут же вынырнула с крутоном в клюве. Уму непостижимо, как она сумела его отыскать!
Камера зажужжала за спиной Габи.
«Еще одну! Быстрей! — командирским голосом крикнул Марик и Габи бросила в волны еще одну щепотку крутонов. Не успели их светлые звездочки долететь до ближайшего гребня, небо над головой заполнилось налетающими со всех сторон чайками. Они пикировали на мелькающие в волнах золотистые крупинки крутонов, и те из них, что поудачливей, взмывали в воздух с добычей, которую мгновенно проглатывали, торопясь поскорее вернуться за новой порцией.
Габи зачерпнула было новую щепоть, но ее остановил властный окрик Марика. «Прекратить!» — заорал он, потеряв всякое чувство дистанции между собой и Габи. На секунду ей захотелось оборвать его и поставить на место, но в этот миг он плюхнулся спиной прямо на залитый водой помост, продолжая с вытянутой руки снимать виражи обезумевших чаек. Габи показалось, что он тоже слегка обезумел — губы его были оскалены, лицо искажено странной гримасой восторга и ужаса.
«Брось еще три! Только три!» — рявкнул Марик, и Габи покорно выполнила его приказ — охвативший его охотничий азарт уже охватил и ее.
Чайки всем скопом ринулись на жалкую подачку, — растопырив крылья, они копошились в волнах, тесня и отталкивая друг друга. Не прекращая съемки, Марик перевернулся на живот и свесился вниз с помоста, опасно балансируя над бушующим морем. Габи застыла над ним с пакетом крутонов в руке, в любой момент готовая схватить его за ноги, если он потеряет равновесие и соскользнет в воду.
«Что теперь?» — спросила она в почти безнадежной попытке отвлечь Марика от чаек и вернуть к реальности.
«Теперь ждать», — огрызнулся он, сползая все ниже и ниже, так что хлопья пены то и дело плюхались ему в лицо.
«Ждать чего?»
«Когда начнется самое интересное», — пообещал Марик, приподнимаясь с живота на колени.
Чайки беспорядочным хороводом кружили над ними, порой пролетая так близко, что задевали волосы Габи трепетными крыльями. Через пару минут в их манере появилось что-то новое — они стали явно попрошайничать. Позже Габи не могла припомнить, начала ли эту игру одна какая-то птица или все они, словно по команде, принялись отплясывать в воздухе танец-мольбу. Рисунок этого танца был довольно прост — каждая чайка стремительно бросалась прямо на Габи, всякий раз заставляя ее невольно зажмуриться, а в последнюю долю секунды вдруг резко тормозила в нескольких сантиметрах от ее лица и переворачивалась на спинку, трепыхая крыльями и требовательно выкидывая вперед черные ноги с растопыренными когтями. В такой противоестественной позе некоторые, наиболее упорные, могли продержаться довольно долго, с полминуты. Закинувшись назад, они парили перед Габи на распростертых крыльях, посверкивая в ее сторону черными бусинками глаз, потом, ослабев, кувыркались через голову и взмывали вверх. И тут же снова пикировали на Габи, переворачиваясь на спину прямо перед ее лицом.
Постепенно крылатый хоровод начал редеть — потеряв надежду получить от Габи что-нибудь еще, чайки одна за другой стали покидать сцену.
«Еще три штуки! Быстро!» — хриплый крик Марика едва донесся до Габи, заглушаемый шумом моря и хлопаньем множества крыл. Увлеченная агрессивным кружением морских попрошаек она даже не заметила, что он уже стоит на коленях за ее спиной, ни на секунду не прекращая съемку. Три крутона вызвали новый взрыв пернатого энтузиазма — небо над головой стало похожим на какую-то полузабытую французскую гравюру, сплошь испещренную птичьими силуэтами.
«Теперь уже недолго, — пообещал Марик, не вставая с колен. — Пока у них хватит терпения плясать задарма».
К счастью, терпения у чаек оказалось немного, и все они, кроме одной, безрассудно упорной, потихоньку разлетелись на поиски новой добычи. Но эта одна твердо вознамерилась выпросить у Габи еще сухарик — она неустанно взлетала вверх, пикировала вниз, переворачивалась на спинку и снова взлетала ввысь. А Марик, промокший до костей, так же неустанно катался по помосту и снимал ее с разных позиций, — можно было подумать, что они соревнуются, кто кого переупрямит. У Габи в глазах уже стало двоиться, троиться и четвериться, а Марик и чайка никак не могли угомониться.
«Хоть бы опереться было на что!» — с тоской подумала Габи и некстати вспомнила, что возвращаться придется на автобусе. Последнее время она стала плохо переносить автобусы и предпочитала ходить пешком, — ее приводила в ужас мысль о возможном взрыве. Но Яффский порт был слишком далеко от дома, а еще одну поездку на такси ей не позволяли ни совесть, ни кошелек.
«Если я тебе больше не нужна, я, пожалуй, пойду», — сказала она неуверенно, не надеясь, что Марик услышит. Он и не услышал, зато услышала чайка — она прощально взмахнула крыльями, мягко опустилась на воду и закачалась на гребне соседней волны, высматривая подходящую рыбку. Марик ошалело завертел головой, не сразу осознав, что главная героиня покинула его без предупреждения. Потом поднялся на ноги и стал любовно упаковывать камеру в футляр.
«Пошли?» — спросила Габи и, не дожидаясь ответа, двинулась обратно в сторону порта. Украдкой обернувшись, она удостоверилась, что Марик шагает за ней, упершись куда-то в пространство невидящим остекляневшим взглядом. Солнце уже начало изрядно припекать, и ее мокрые шорты почти просохли, пока они добрались до берега.
Там, у входа на мостки, опираясь на сложенный пестрый зонтик, стоял поэт Перезвонов, заезжая знаменитость высокого полета.
«Наконец-то! — сказал он, протягивая Габи большую толстопалую лапу. — А то я уже начал бояться, что вас обоих там чайки сожрали».
Габи попятилась — откуда он мог узнать, что они здесь? Марик вывернулся из-за ее плеча:
«Одна чайка никак не могла угомониться, вот мы и задержались».
Ситуация начинала проясняться — Марик сработал наводчиком.
«Вы что, знакомы?» — уточнила Габи.
«Я предложил Вадиму Евгеньевичу снять эпизод о его визите в Израиль», — невинно пояснил Марик.
«И Вадим Евгеньевич согласился, — подхватил Перезвонов, — при условии, что вы будете читать его стихи на творческих вечерах».
4.«Уж небо осенью дышало», — пропел сам себе Дунский, с ненавистью глядя в совершенно безоблачное октябрьское небо над Тель-Авивом. «Уж реже солнышко блистало», — как же, дождешься от здешнего солнышка, чтобы оно блистало реже! На душе было скверно. Очень хотелось дать кому-нибудь по морде, неважно — кому. Так вот славно — завести руку за спину и с размаху по морде бац! Именно с размаху, незаслуженно и больно. Рука сама стиснулась в кулак, и что-то хрупкое, зажатое в ладони, противно хряпнув, желтой слизью засочилось сквозь пальцы.
«Кретин! Последнее яйцо раздавил! — Дунский со злостью плюнул на напрасно разогретую сковородку. Она зашипела и ответно плюнула в него фонтанчиком горячего масла. — Вот и оставайся без завтрака!»
С трудом отмыв руки от липких останков яйца, он выпил на голодный желудок чашку крепкого кофе, а за ней еще одну, от чего в голове вздулся прозрачный пузырь. Было совершенно неясно, что делать со своим никому не нужным временем. Еще с утра он позвонил в скверную желтую газетенку, где ему иногда подбрасывали корректорскую халтуру, но вредная секретутка Ирка, не допуская его к главному, сообщила, что работы для него сегодня нет и посоветовала позвонить завтра. От ее вкрадчиво-дерзкого голоска противно заныло под ложечкой — что значит, нет работы? Не перестали же они выходить? Значит, нашли кого-то другого, чего он давно от этих подлецов ожидал.
Работа в газетенке была преотвратная, тексты идиотские, а деньги ничтожные, но все же в ней была привязка к реальной жизни. Был предлог хоть иногда вылезать из своей норы и идти куда-то с целью. А без работы жизнь Дунского становилась совсем призрачной — никто нигде его не ждал, и незачем было выходить из опостылевшей съемной квартиры в полуподвальном этаже старого, давно не ремонтированного дома на улице Нахлат Биньямин.
Ни один нормальный человек не стал бы снимать такую квартиру в таком доме и в таком районе, над которым днем клубились миазмы центрального городского рынка, а к вечеру становилось темно и пустынно, как у негра в желудке после черного кофе. Но кто решился бы назвать Габи нормальным человеком? Особенно после того, когда она, окончательно сбрендив после серии терактов, наотрез отказалась пользоваться общественным транспортом. Она так ценила свою драгоценную жизнь, что предпочитала всюду ходить пешком. А куда нельзя было дойти пешком, туда она вообще не ходила — так она исключила из программы Университет, Синераму и собственного брата, которого якобы с детских лет обожала.
