Дорога скорби - Дик Фрэнсис

— Означает ли это, что вы обещали не говорить или что вы не знаете?

— Это означает... просто возьмите и посмотрите на него.

— Сэр Томас Улластон, который в прошлом году был главным распорядителем Жокейского клуба, рассказал Арчи Кирку об этом дельце с цепью, а Арчи Кирк рассказал вам. Так не от Арчи ли Кирка вы узнали имя Оуэна Йоркшира?

— Черт, — сказал он.

— Я люблю знать, во что впутываюсь.

После паузы Татум сказал:

— Оуэна Йоркшира дважды видели в приемной «Памп». Мы не знаем, что он там делал.

— Спасибо, — сказал я. — Этого довольно?

— Для начала. А еще — мой сотовый телефон теперь безопасен. Больше никаких утечек. До свидания.

Я приехал в Лондон, поставил машину в подземный гараж и пошел по аллее между высокими домами, которая вела на противоположную от моей квартиры сторону площади. Я шел тихо и в любом случае осторожно и остановился, увидев, что уличный фонарь прямо напротив моего окна не горит. Мальчишки иногда кидают в него камнями, чтобы разбить стекло. Обычно то, что фонарь не горит, не вызывает у меня дрожи в позвоночнике и не заставляет мою руку от плеча до кончиков пальцев вспоминать о Гордоне Квинте. Обычно я пересекаю площадь насвистывая, с намерением утром позвонить насчет того, чтобы фонарь починили. Но все было не как обычно. В центральном саду были закрыты оба входа — ворота с моей стороны и те, которые были возле моего дома. Стоя в тени, я нашел положенный жильцам дома ключ от садовых ворот, тихо перешел через дорогу и отпер ближние ворота. Ни шевеления. Я открыл ворота, проскользнул внутрь и закрыл их за собой. Ни звука. Я медленно двигался от одной тени до другой, наполовину освещенные ветви колыхались под ветерком, желтые листья парили, как привидения.

Возле дальних ворот я остановился и стал ждать. Там могло никого не быть. Я зря боялся. Свет на улице не горел.

Такое случалось много раз...

Я стоял, прижавшись спиной к дереву, пережидая, пока моя тревога не пройдет настолько, что я смогу отпереть вторые ворота и перейти через дорогу к своей входной двери. Городской шум доносился слабо. В тупике площади не проехала ни одна машина.

Я не могу стоять здесь всю ночь, подумал я... и тут увидел его.

Он сидел в машине, припаркованной в нескольких метрах. Это был, несомненно, Гордон Квинт. Его голова за лобовым стеклом повернулась. Он смотрел прямо вперед, ждал меня со стороны дороги или на тротуаре.

Я стоял неподвижно, как будто прирос к дереву. У него навязчивая идея, подумал я. Обжигающая ярость, владевшая им в понедельник, превратилась не в горе, а в жажду мести. Меня не было в квартире примерно тридцать часов. Сколько он уже сидит здесь и ждет? Однажды преступник подстерегал меня почти неделю, прежде чем я, ничего не подозревая, попался в его западню.

Навязчивая идея — вот что самое страшное, вот чего труднее всего избежать.

Я отступил, боясь, что он заметит мое движение, но он не думал о том, что я могу появиться из сада. От дерева к дереву, огибая лужайки, я вернулся к воротам, перешел дорогу и пошел по аллее, со страхом ожидая крика, погони и, может быть — он ведь фермер, — даже выстрела.

Ничего не случилось. Мои туфли делали шаг бесшумным. Я вернулся в подземный гараж, к своей машине, и поскорее забрался в кабину. Это уж слишком, подумал я, для мифа Татума о ловком бесстрашном сыщике.

Я всегда держу в машине на всякий случай сумку с одеждой, меняющей внешность, — темный спортивный костюм (штаны и куртка на «молнии») и бейсболку. В эту одежду я, помнится, и обрядил Джонатана. Еще в сумке была рубашка с длинными рукавами и открытым воротом, две или три сменные батарейки для моей руки и зарядное устройство для пущей уверенности. По привычке я ношу поясную сумку на «молнии», в которой держу деньги и кредитную карточку.

У меня не было ни оружия, ни дубинки. В Америке я мог бы носить и то, и другое.

Я сидел в машине, размышляя о расстояниях и сломанной кости. От Лондона до дома в моем родном Ливерпуле было больше двухсот миль. Фродшем, база «Топ-лайн фудс», не так далеко, как Ливерпуль, но все же до него примерно двести миль. А я сегодня уже проехал сто пятьдесят — в Чичестер и обратно. Мне никогда так не хватало Чико.

Я подумал о поездах. Слишком неудобно. Самолет? То же самое. «Теле-Драйв»? Я вспомнил об удобствах, но отказался от них и решительно направился на север.

Ехать было легко — путешествие по широкому скоростному шоссе займет максимум три часа. Я ехал час, потом остановился в мотеле поесть и поспать и в семь часов утра опять сел за руль, стараясь не обращать внимания ни на постепенно ноющий перелом, ни на статью Индии Кэткарт, которую я взял со стойки в мотеле.

В понедельник будет суд, назначенный еще в июне. Пятнадцатая страница «Памп» — журналисты навострили ножи, чтобы выпустить мне кишки. Она не написала ничего о том, что видела нас с Татумом в баре. Вероятно, приняла мой совет и утверждала, что нас там не было. Но то, что в ее статье было написано обо мне, было по форме правильно, а по сути — издевательство. Я удивлялся. Как она могла так поступать? Есть ли у нее хоть немного гуманности?

Большая часть ее статьи была посвящена еще одному политику, пойманному со спущенными штанами, но в правой колонке говорилось: "Сид Холли, внебрачный сын девятнадцатилетнего мойщика окон и работницы кондитерской фабрики, в детстве носился как бешеный по трущобам Ливерпуля. Его домом была полная тараканов квартира. Ничего плохого в этом нет! Но этот самый Сид Холли теперь претендует на элегантность среднего класса. Квартира в Челси?

Шератоновская мебель? Шикарное произношение? Вернись к своим корням, парень. Неудивительно, что Эллис Квинт считает тебя смешным. Смешным и жалким!

Трущобное прошлое объясняет зависть Холли. Его протез становится с каждым днем все заметней. Теперь мы знаем почему!

Весь лоск Холли — это подделка, как и его пластиковая левая рука".

Господи, подумал я, куда уж дальше? Зачем же так сильно ранить?

Мой отец был убит за восемь месяцев до моего рождения, за несколько дней до свадьбы с моей восемнадцатилетней тогда матерью. Она сделала для меня все, что могла, вырастила в одиночку в безнадежном окружении. «Поцелуй нас, Джон Сидней...»

Я никогда не бегал как бешеный. Я был тихим ребенком. «Ты опять дрался, Джон Сидней?..» Ей не нравилось, когда я дрался, хотя иногда приходилось, чтобы не задирались.

И когда она узнала, что умирает, она отвезла меня в Ньюмаркет, потому что я был мал ростом для своих лет, и оставила у лучшего тренера, который сделал меня жокеем, как я всегда хотел.

Я не мог вернуться в Ливерпуль к «корням». У меня их там не было.

Я никогда не завидовал Эллису Квинту. Я всегда любил его. Я был лучшим жокеем, чем он, и мы оба это знали. Но возражать было бесполезно, как всегда. Возражения обычно использовались для подтверждения теории «Памп» о моей ничтожности. Зажужжал сотовый телефон. Я ответил.

— Это Кевин Миллс, — раздался знакомый голос. — Где ты? Я звонил к тебе домой. Ты видел сегодняшнюю «Памп»?

— Да.

— Индия не писала этого. Я дал ей информацию, но она ее не использовала. Она заполнила это место заметкой о сексуальных проблемах, а ее редактор все заменил.

Мои мышцы немного расслабились, а я и не замечал, насколько был напряжен. Я постарался придать своему голосу беззаботность, думая о сотнях тысяч читателей, которые хихикают надо мной за завтраком.

— Значит, ты это сам написал, — сказал я. — Так кто теперь дерьмо?

Ты единственный из «Памп», кто видел мой шератоновский стол.

— Черт тебя возьми. Где ты?

— Возвращаюсь в Ливерпуль. Что еще?

— Сид, послушай, мне очень жаль.

— Политика?

Он не ответил.

— Почему ты звонишь мне, чтобы сказать, что Индия не писала сегодняшнего текста? — спросил я.

— Я стал мягким.

— Больше этот телефон никто не подслушивает. Можешь говорить что угодно.

— Господи. — Он рассмеялся. — Это не отнимет у тебя много времени.

Ты можешь мне не верить, но большинству в «Памп» перестало нравиться то, что мы делаем с тобой.

— Поднимитесь и восстаньте, — сухо посоветовал я.

— Нам надо что-то есть. А ты крепкий парень. Ты можешь выиграть.

Попытайся, подумал я.

— Послушай, — сказал Кевин. — Газета получает множество писем от читателей, которые недовольны тем, что мы нечестно с тобой поступаем.

— Множество — это сколько?

— Две сотни или около того. Поверь мне, это много. Но нам не разрешили опубликовать ни одного.

— И кто это сказал? — поинтересовался я.

— Редактор, Годбар. Ему самому это не нравится, но указания спускаются с самого верха.

— Тилпит?

— Ты уверен, что этот телефон не прослушивается?

— Ты в безопасности.

— Тебя бьют слишком жестоко, ты этого не заслужил. Я это знаю. Мы все это знаем. Я сожалею, что принял участие в травле. Я прошу прощения за то, что написал сегодняшнюю отраву, особенно насчет твоей руки. Да, это Тилпит. Сам владелец.