Большой космос (сборник) - Дэн Шорин

— Ляо, нам крышка, — сказал он. — У Антрии были резервы.

— Это наши, линкоры, Друг Дмитрий, — последние слова, которые услышал астрофизик, перед тем как потерять сознание.

Спустя два дня около военного госпиталя, где лежал Дмитрий, опустился правительственный шаттл. Молодой человек в кожаной куртке, который легко спрыгнул с подножки на посадочную площадку, был одним из основателей Синдиката. Не теряя ни минуты, он поднялся в палату к Дмитрию.

— Лежи, — остановил основатель астрофизика. — Врачи запретили тебе вставать.

— Как закончился бой?

— Мы потеряли одну вспомогательную автоматизированную лабораторию, человеческих потерь нет. Во многом благодаря вам с Ляо.

— Где он?

— Получил государственную награду и новое назначение. Знаешь, он очень уважает тебя. В его генеалогическом древе были японцы, в их традициях жертвовать жизнью, чтобы уничтожить врага. Таких лётчиков в Японии называли «камикадзе» что в дословном переводе означает «восточный ветер».

— Так вот что он шептал в последний момент, — Дмитрий натянуто улыбнулся. Давала знать боль в боку. — А что с «Зерном Страха»?

— Уничтожили. От имени Совета Основателей Синдиката за проявленный героизм ты награждаешься орденом мужества первой степени.

— Служу Синдикату! Разрешите вопрос? Имперскую базу нашли?

— Нет там никакой имперской базы. Вы наткнулись на остаток имперского микрозонда, который много лет дрейфовал в той системе, — основатель достал металлический шарик из кармана и положил его на тумбочку рядом с Дмитрием. — Возьми его себе на память.

— А что там написано? — спросил астрофизик. — Я не знаю староимперского.

— Это отрывок из клятвы легионера. Она древнее, чем все галактические государства вместе взятые, считается, что эта клятва возникла ещё на Земле, — основатель улыбнулся и на память произнёс исторические слова: — Клянусь, что страх не заставит меня ни уйти, ни бежать, я не покину строй разве только чтобы поднять оружие, поразить врага или спасти гражданина.

Лунная тень

По узким тропинкам посёлка Научный, пристанище Крымской астрофизической обсерватории, гулял ветер, принося вереницу запахов моря. Белокаменное здание башенного солнечного телескопа, построенное ещё в союзе и пережившее своё время, тянулось вверх, словно стоящая на стартовой площадке ракета. Мерцающие на тёмно-синем небе звёзды беспристрастно смотрели на дело рук человеческих. А сотрудники обсерватории, в свою очередь, наблюдали за ночными светилами.

Профессор Ричардсон, которого все от мала до велика называли Ричи-Ричи, мог часами рассказывать о звёздах. Иногда он говорил просто, дети астрономов, которые каждый вечер собирались его послушать, понимали все сказанное, а порой забредал в такие научные дебри, что уследить за ходом профессорской мысли не могли и дипломированные коллеги. В такие минуты его глаза блестели, лицо наливалось кровью, а волосы ерошились, торчали во все стороны, так что Ричи-Ричи походил на сумасшедшего гения, какими их рисуют в комиксах.

Он мог за вечер привести с десяток наиболее популярных гипотез образования Луны, а потом, походя, опровергнуть их за одну за другой. Или много часов кряду рассуждать о проблемах сингулярности и процессах, протекавших в первые секунды существования Вселенной. Случалось, что вскользь брошенные Ричи-Ричи фразы становились предметом научных статей его учеников, а иногда и темами диссертаций. На такие вещи профессор не обижался, только незлобно ворчал, мол, столь очевидные истины не должны быть предметом внимания настоящих учёных. Только одну тему Ричи-Ричи почти никогда не затрагивал. Он не касался гелиофизики.

Единственный раз я слышал из уст профессора рассуждения о Солнце в поселковом клубе на день космонавтики, куда делегацию обсерватории пригласили местные власти. На праздник пришли школьники, через одного романтики, грезившие звёздами. Девочка с растрёпанными косичками спросила учёных мужей, как далеко от Земли расположена ближайшая звезда и как она называется. Я взял микрофон и стал рассказывать, что самая близкая звезда — Проксима Центавра, она удалена от Солнечной системы примерно на 1,3 парсека, и при нынешнем развитии космических технологий её вполне можно исследовать автоматическими зондами. Ричи-Ричи тогда оборвал меня на середине фразы, бесцеремонно пихнув локтем в бок, отобрал микрофон и заявил, что хочет поправить молодого коллегу. Он заявил, что ближайшая от нас звезда расположена всего в восьми с третью световых минутах от Земли, называется она Солнце и как следует исследовать её при нынешнем развитии технологий не получается и вряд ли получится в ближайшую тысячу лет. А потом он за полчаса разложил по полочкам все научные теории о Солнце, коснулся фраунгоферовых линий, затронул вызванную конвекционными процессами грануляцию в фотосфере, объяснил, почему корона и хромосфера горячее фотосферы, перешёл к магнитным полям, коротко объяснив, что Солнце полностью состоит из намагниченной плазмы, а факелы и пятна в фотосфере, флоккулы в хромосфере и протуберанцы в короне — всего лишь следствие этой намагниченности. Не знаю, что из его объяснений поняли дети, я сам с трудом следил за ходом мысли профессора. И в тот самый момент, когда выкладки Ричи-Ричи стали вроде бы складываться в моей голове в нечто, что впоследствии могло бы стать красивой гипотезой, профессор очаровательно улыбнулся и объяснил детям, что всё, о чём он рассказывал — всего лишь результат наблюдений, красивое описание, не имеющее за собой никакой более-менее приемлемой теории.

После этого я всерьёз увлёкся гелиофизикой, но Ричи-Ричи наотрез отказывался развивать тему, а профильные статьи в научных изданиях были далеки от прозрачности объяснений профессора. А потом все мои мысли оказались заняты совсем другим.

Марина приехала в Крым осенью, в золотой сезон, когда спадает жара и днём можно выходить на улицу без головного убора, не опасаясь теплового удара. Она окончила медицинский вуз где-то в центральной России, по-моему, в Твери, и прибыла на замену доктору со смешной фамилией Семецкий, который ещё месяц назад скончался от старости. Медкабинет занимал маленькую каморку около самой лестницы, именно там я впервые увидел Марину. Её сложно назвать девушкой модельной внешности — вряд ли она смогла бы органично смотреться на подиуме, но она была красива, той красотой, какая ещё встречается в российской глубинке. Высокая, курносая с пронзительным взглядом и потрясающей воображение улыбкой — она моментально покорила моё сердце.

— Привет, — выдавил я, зайдя в святилище медицины при обсерватории, и назвал своё имя.

— Марина, — представилась она и улыбнулась. — Ты что-то хотел?

Я начал сбивчиво рассказывать про лёгкие покалывания в области сердца, подспудно понимая, что с появлением Марины мне обеспечена весьма серьёзная сердечная боль, лечить которую современная медицина ещё не умеет. Через пять минут я покинул медкабинет с пузырьком корвалола в руке и мыслями, крутящимися вокруг нового доктора. Я должен был завоевать её расположение, во что бы то ни стало. Ночью я вывел из гаража свою шестёрку и поехал в Бахчисарай, за цветами. А утром ввалился в медкабинет с большой охапкой тюльпанов.

— Здесь так принято выражать симпатию? — Марина взяла у меня цветы и воткнула их в керамическую вазу.

— И не только здесь, — сообщил я. — Вот уже несколько тысячелетий сильные мужчины дарят цветы красивым женщинам.

— Мне больше нравятся умные мужчины, — хмыкнула она, но раз уж назвался сильным — придётся использовать тебя в качестве грубой рабочей силы. Не против?

Я не возражал, мы отправились в посёлок, и следующие несколько часов мне пришлось выносить старую мебель из бывшей квартиры Семецкого. Когда рухлядь заняла своё место на свалке, мы поели рассыпчатой картошки со сливочным маслом и солёными огурцами. Потом сели пить чай, вкусный — с ароматом мяты и земляники.

— Ты всем новым женщинам цветы даришь? — невзначай спросила Марина, хитро прищурившись.

— Нет, только тебе, — легко ответил я. — Как-нибудь расскажу, что почувствовал, когда тебя увидел.

— Почему не сейчас? — улыбнулась девушка.

— Сейчас не поверишь, — я заглянул ей в глаза, несколько минут мы играли в «гляделки», потом Марина отвела взгляд.

В тот вечер мы говорили о всякой ерунде, я рассказывал Марине о звёздах так, как это может сделать только сотрудник обсерватории, она смеялась, по ходу задавая каверзные вопросы — о природе Крабовидной туманности, о возрасте галактики, о возможности существования микроорганизмов в атмосфере Венеры. Астрономия всерьёз увлекла Марину — недаром она приехала в Крым, в другое государство, устроившись на работу не просто врачом, но врачом, причастным к звёздам.