Хранитель древностей - Юрий Домбровский

- Ах, вот как, - кивнул головой замнаркома. - А не сказал вам директор, за что именно его уволили? Ведь, как я слышал, тут что-то и с вами связано.

"Под кого же из нас троих он подкапывается?" - подумал я и, чтобы не сказать лишнего, только хмыкнул что-то.

Он посмотрел на меня, понял, наверно, что во мне происходит, и сказал уже иным тоном:

- Хорошо, положим, что к вам это не имеет отношения. А вот что за конфликт у вас вышел в музее?

Я ответил, что если речь идет о моем столкновении с Зоей Михайловной, то все получилось из-за того, что она начала хозяйничать в моем отделе, сняла с экспозиции портрет одного ученого, а мне это не понравилось.

- Кто же этот ученый? - спросил замнаркома. Я ответил ему, что снят был портрет археолога Кастанье.

- Кого, кого? - спросил он быстро. Я повторил по слогам:

- Ка-ста-нье.

- Никогда не слышал. А чем он замечателен? - снова спросил замнаркома. Я ответил:

- Работами по древнейшей истории. Он усмехнулся.

- Первый раз слышу. Вот работы Моргана, академика Марра по древней истории читал и даже сдавал, а о Кастанье слышу первый раз. Ну, хорошо. Век живи - век учись. А вообще он что? Прогрессивный ученый? Он в советское время работал или был сослан сюда еще при царизме?

Я ответил, что ссыльным Кастанье не был, в советских учреждениях никогда, кажется, не работал, да и большим ученым его тоже, вероятно, не назовешь. Но для древнейшей истории Семиречья он, как я понимаю, сделал все-таки чрезвычайно много.

- Даже чрезвычайно, - усмехнулся замнаркома. - Ну, хорошо! Кастанье сделал чрезвычайно много для истории Семиречья, а вот, скажем, такой ученый, как Фридрих Энгельс, сделал чрезвычайно много для древней истории вообще. Его портрет у вас висит?

Я ответил, что портреты Энгельса у нас висят в разных отделах.

- А в вашем? - спросил он.

- У нас нет.

- Жаль-жаль. - Замнаркома выдвинул ящик стола, вынул оттуда книгу в бумажной обложке и протянул ее мне. - Вот, пожалуйста, дарю. В этой книжке все работы Энгельса по древнейшей истории. Сидите и читайте. На работу можете сегодня не выходить. Читайте! Скажите, что я разрешил. Сотрудник музея, историк, образованный человек! - вдруг взорвался он. - И не читал Энгельса. Это же позор! Вы понимаете, по-зор! И для вас, и для нас, для всех.

- Энгельса я читал, - ответил я.

- Значит, плохо читали, - обрезал он меня. - Вы занимаетесь древнейшей историей Семиречья? Так вот, читайте о ней! Читайте! Здесь все, что нужно, есть.

- Хорошо.

Я взял книгу и спрятал. Замнаркома посмотрел на меня и вдруг заворчал:

- А то нашел кого показывать - Кастанье... Преподаватель французского языка в кадетском корпусе. Никто, мол, его не знает, а я вот знаю и выставляю. Ведь это же самое у вас получилось и с библиотекой. Что, неужели вы ничего еще не поняли?

Я покачал головой.

- Лежали в библиотеке какие-то книги, никто ничего о них не знал, никто ими не интересовался. А вот пришел такой просветитель-ценитель и все разъяснил и показал, какие ценности валяются под полкой. Вот ведь на что бьет ваша статья. А вот что эта библиотека обслуживает тысячи человек, что у нас в республике пятнадцать вузов, несколько тысяч студентов и каждому студенту нужно сунуть в руки учебник, что любое задание читателя выполняется за двадцать минут - об этом вы писали? Нет! Вам редкости нужны... А что редкости, что? Они и есть редкости! Привезли их в библиотеку, положили на полку, они и пролежали там пятнадцать лет. А вот то, что каждый день читальные залы посещают сотни человек и уходят удовлетворенные, это не ваша тема? Верно?

Теперь он говорил со мной хоть и ворчливо, но, пожалуй, даже благожелательно, так, как взрослый человек разговаривает с недорослем. "Экий же ты болван, братец, однако." Это мне в конце концов надоело, и я сказал:

- Я выполнил задание редакции, вот и все. Он сразу подхватил брошенную перчатку.

- Нет, не все, - зло повысил он голос. - Далеко не все. Работаете у меня вы, а не редакция и не редактор. Вот я вам даю указания, а вам надлежит их слушать и делать выводы. И еще: будьте вы, пожалуйста, повежливее с посетителями, ведь на вас же жалуются. Пришел к вам старик, заслуженный партизан, герой, а как вы с ним обошлись? Даже читать неприятно, что он пишет. Вот, пожалуйста. - И он протянул мне то самое прошение, которое я уже видел в музее.

- Да сколько же он их разослал?.. - невольно вырвалось у меня.

- А что, вы уже видели это? Директор показывал? - быстро спросил меня замнаркома. - И что он вам сказал? Ничего не сказал. Зря. Ну, так вот я вам говорю и очень прошу, чтобы такие жалобы больше не повторялись. Пришел в учреждение старый, заслуженный человек, сделал рациональное предложение, а сотрудник, молодой человек, на него и смотреть не хочет. Отвернулся и цедит что-то через зубы. Ваш товарищ, пожилая женщина, говорит вам: зря вы повесили на самом видном месте какого-то генерала.

Я открыл было рот.

- Ну, хорошо, хорошо, - пусть статского советника, пусть. Ведь никто эти формы не помнит и не знает. А царские ордена да погоны - они сразу бросаются в глаза и вызывают недоуменные вопросы.

- Ну и что ж? - спросил я. Он пожал плечами.

- Да ничего особенного, но только зря все это. Повторяется та же история, что и в библиотеке, - все-то вам хочется чем-то блеснуть, кого-то удивить, поразить. Несерьезно это.

Я сидел на диване и слушал его. Все его доводы, в общем, слагались в достаточно стройную систему. Возразить мне было нечего. Просто у нас с ним, как говорят физики, были совершенно разные системы отсчета, и я ползал где-то на другой плоскости. Вот и все.

Он замолчал и посмотрел на меня.

- Вижу, что вы никак не согласны.

- Нет, - ответил я, - никак. Но понимаю, что кому-то и так можно думать.

- Потому что дураку закон не писан, - улыбнулся он.

- Нет, - ответил я искренне, - вы умный человек и говорите умно. Вот я даже не сразу соображу, что же вам ответить, хотя вы и не правы.

Он вдруг засмеялся.

- Ладно, идите работайте. Только подумайте, о чем я говорю. Связывайте, связывайте свою древность покрепче с нашим временем, - крикнул он весело. Знаете, был такой поэт Безыменский. Так вот он очень хорошо написал как-то: "Только тот наших дней не мельче, кто за любою мелочью может революцию мировую найти". Вот и ищите мировую революцию во всех ваших мелочах. Каждый экспонат должен напоминать только о ней. А вот того генерала... - Он засмеялся. - Да сбросьте вы его к бесу. Ну зачем вызывать лишние вопросы да недоумения? Сбросите?

- Нет, - ответил я, - не сброшу.

- Вот как? - Его лицо сразу застыло, глаза потухли. - Так вот как вы за него, выходит, держитесь? - спросил он задумчиво и насмешливо. - Хорошо. Тогда напишите мне подробную докладную: кто он, что сделал и почему вы его считаете нужным выставить. А я пошлю ее в Москву, в Комакадемию - и пусть там разбираются. Вот так.

Когда я вышел из кабинета, оба хозяина его глядели мне в спину одинаково прозорливыми, пронизывающими, беспощадными глазами.

Глава третья

Ночью дед постучался ко мне. Я слышал, что он пришел и стоит за дверью, но так здорово заспался, что мне не хотелось подниматься. Дед постоял в коридоре, послушал, потоптался немного, потом кашлянул, стукнул одним пальцем и деликатно спросил:

- К вам можно? Вы один?

Я встал и отворил ему дверь. Дед стоял на пороге под желтой угольной лампочкой и держал в руках что-то большое, четырехугольное, покрытое черной клеенкой.

- Что это? - спросил я.

Он сурово взглянул на меня и шагнул через порог.

- Измучился, как черт, - сказал он и сердито поставил ящик на стол. Что, один? А я думал, кто-то есть. Ух, нечистая сила! - Он бухнулся в кресло и сорвал картуз. - Ух... Четыре версты вот эту музыку пер, ну просто сварился. Вот, вся спина пристала, а тут ты не открываешь. Ну, думаю, наверно, красавица сидит.

- Что это ты притащил? - прервал я недовольно.

- Что притащил-то? - Дед вынул из кармана красный платок в горошек и обтер лицо. - Это, брат, такая хитрая штука, что... И всего-то в нем фунтов тридцать, а ведь еле-еле допер, все руки оттянуло. Это, брат, очень большое дело, международное. А ну-ка снимай, снимай своих тигров да баб. Будем Англию, Америку слушать, что они там о нас...

Тут он сдернул клеенку, и я увидел приемник с серебристыми лампами и мутным желтым глазом внизу. Приемник был новешенький и блестел.

- Откуда это у тебя? - спросил я. Дед рассмеялся.

- Украл, - ответил он счастливо. - Ну, что вытаращился? Правда, украл. Вот шел мимо совнаркома, окна открыты, а он на подоконнике стоит орет. Ну, я его, конечно, в охапку и к тебе. Сейчас милиция придет, скачи в окно... Так! - Он наклонился над приемником. - Где ж мы его?.. А вот где! Я ведь, пока ты в горах водку пил да с девками блукал, всю музыку у тебя в комнате наладил, вот сейчас и включим.

Он повозился минут пять, и вдруг резкий, гортанный голос из-под его рук крикнул что-то короткое и угрожающее, а серебристые лампы ожили и стали, как рыбьи пузыри, медленно наполняться красно-желтой кровью. Глаз внизу вспыхнул открыто и чистым зеленым светом резко мигнул, погас и снова загорелся уже спокойно и глубоко, только слегка сужая и расширяя зрачок. Тот же голос из ящика крикнул еще что-то - и вдруг все оборвалось. Приемник задрожал и загудел. Послышался треск, шипение, как будто в комнату внесли раскаленную сковороду, - я знал, что это аплодисменты, потом все смолкло, и вдруг запела женщина.