Парадоксы Младшего Патриарха - Элеонора Раткевич

Нет, не знал я ничего и волшебства не опасался. Кому я нужен, кроме Лиаха? А Лиах далеко. Я от него ушел… хорошо ушел, правильно, и след за собой оставил хороший, правильный. Найти меня по такому следу труда не составит… когда Лиах выйдет из тюрьмы. А я за это время далеко доберусь… собственно, я уже далеко добрался, теперь можно и отдохнуть. Даже нужно. Я ведь не собираюсь загонять Лиаха насмерть. А опередил я его на полдня самое малое… нет, некуда мне спешить. Пусть-ка мой преследователь тоже отдохнет немного.

Нет, я не знал, что за мной следит через хрустальное зеркало тот самый маг, что уже единожды околдовал меня без особых усилий – а сейчас готовится проделать это вторично. И кому он вознамерился отдать обезволенное мое тело, я тем более не знал. А и знал бы… что я мог поделать, когда свет внезапно померк в моих глазах, и я едва успел различить в подступающем сумраке, как тропа вздыбилась и размахнулась, чтобы влепить мне пощечину.

В забытье я провалился раньше и удара ощутить не успел.

Зато, придя в себя, я ощутил… много всякого разного.

А, проваль – да что ж у меня за везение такое: терять сознание и приходить в себя связанным… и как связанным! Нет, я не говорю, что мне в прошлый раз мало досталось. Лиах меня ведь тоже не сенрацскими сладостями кормил – отнюдь. Он тоже связал меня… скажем так – неприятным способом. В расчете на сильную боль, а не только основательность и надежность. Но слишком уж далеко он заходить не стал. Он ведь не палач и не сумасшедший. Он всего лишь хотел выместить на мне свою душевную боль до того, как я умру – и остановился он вовремя. Даже и в безумии горя. Даже и в помрачении рассудка – а он был тогда никак уж не в своем уме. Даже и тогда. Нескольких слов хватило, чтобы он опомнился. Да что там – ему бы и в голову не пришло сотворить со мной подобное…

На сей раз я был связан еще надежнее. За руки и за ноги – врастяжку. На вытяжение. На полное вытяжение. Еще самую малость, и связки мои и мышцы начнут лопаться, рваться, как гнилые нитки… впрочем, я и так не поручусь, что они целы. Полная неподвижность на пределе напряжения тела… нет, за этим пределом. Я задыхался, я хотел вдохнуть… мне очень надо было вдохнуть… вот только нечем. Грудь и живот напряжены, растянуты, они почти не могут приподняться сильнее… воздуха, прах вас всех побери! Воздуха!

Больно, больно как… Боги милосердные – и ведь это только начало. Со мной ничего еще не начали делать, меня всего только связали, всего только обездвижили – это только начало… у меня были тренировки на боль… и на вынужденную неподвижность в напряжении… сопли это все. Даром потраченное время и силы. Ни одна тренировка даже отдаленного представления не дает… а ведь ничего еще толком не началось.

Но это еще не самое страшное.

Я знал, куда меня угораздило вляпаться. Теперь – знал. Даже если бы надо мной не маячил жрец с кривым зазубренным ножом. Этот алтарь, этот камень, на котором я лежу…

Мир кишит Богами, как пруд – головастиками. Всякому место найдется. Королевская династия славилась отменной терпимостью. Всякое Божество могло рассчитывать на храм, всякий верующий – на возможность беспрепятственно поклоняться своему Богу.

Но культ Оршана, Бога-Демона, Пожирателя Плоти, Извратителя Естества… и кто он еще там… при наличии действительно железных доказательств жрецов Оршана казнили иной раз и без суда. Тем и страшен был санхийский мятеж, что впервые за две сотни лет приверженцам Оршана мятежники посулили право возводить храмы и приносить жертвы. Зато и подавлен был санхийский мятеж, как никакой другой. Казалось, все жрецы, все приверженцы Оршана полегли в той кровавой бойне… выходит, не все. Власти, конечно, не оставляли розысков… где бы ни пропал без вести самый распоследний побродяжка, следствие учиняли такое, словно наследному принцу неведомый злоумышленник нос расквасил… нельзя ведь оставлять эту заразу, нельзя не выжечь ее дотла… но концов не нашли. Никто и никогда. Почти двадцать лет прошло – а преследования король не прекратил – все боялся, что тлеет где-то подземный огонь, чтобы в минуту беспечности взреветь пожаром… вот теперь я очень даже короля понимал. Санхийцы отняли у меня все… когда бы не мастер Дайр, гнить бы мне на своей помойке… и все же я иногда подумывал, что с санхийцами обошлись чрезмерно жестоко… дурак! Вольно мне было жалеть почти полностью истребленных санхийцев со стороны… а теперь я смотрю на мир не со стороны, а с алтаря. С алтаря Оршана, где я буду умирать с полудня до заката. А с последними лучами солнца опытная рука просунется под мои развороченные ребра и выдернет мое содрогающееся сердце, и моя душа прольется в Ничто… туда, где Оршан терпеливо ждет своего часа… и даже не это самое страшное.

Меня затрясло от ужаса… нет, меня затрясло бы, окажись веревки натянутыми хоть чуть послабее – но тело не могло ответить дрожью на мой ужас и оно откликнулось новой болью.

Шевельнулись только мои губы. Чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. Беззвучно.

Я молился.

Боги милосердные… и немилосердные… и всякие… какие только есть… даруйте мне другую смерть!

Другую… не эту… какую угодно… другую, другую! Я знаю, я недостоин вашей милости – так хоть бы вашего гнева я достоин. Я трус, дерьмо, подонок… заберите меня отсюда. Любая из ваших преисподних охотно разинет пасть, чтобы поглотить меня… так пусть же поглотит! Я готов провести в адских муках вечность… вечность вечностей… нет, не готов, я знаю, я боюсь, мне страшно, я очень боюсь, но это не важно, я даже обделавшись от страха буду молить о том же – заберите меня отсюда! Заберите куда угодно! Любую смерть, любое посмертие – только не это… и не потому даже, что Оршан пожрет мою душу, и меня больше не будет никогда и нигде, совсем не будет… многие обитатели ада согласились бы не быть совсем… да и многие обитатели этого света – тоже… любую, любую смерть… потому что здесь, на этом алтаре я чувствую Оршана… и я знаю, что Он уже почти проснулся… уже почти насытился… уже почти набрался сил, чтобы покинуть Ничто и вернуться… Ему недостает совсем немногого… и я не хочу, чтобы моя, именно моя душа стала этим немногим! Чтобы моя смертная сила помогла Ему воплотиться вновь… чтобы моя кровь напоила Его… ну есть же у вас парочка-другая каких-нибудь мерзких пытален… уходить навсегда, насовсем, полностью – и знать, что это я… Боги, возьмите меня отсюда… мне страшно, мне очень страшно… вечность – это, наверное, очень долго… никто в своем уме не молит об адских муках… я сошел с ума… Боги, заберите сумасшедшего… ну пожалуйста… пожалуйста. Что вам стоит…

Слезы текли мне в нос, и я захлебывался ими, давился, не в силах сглотнуть… пожалуйста, пожалуйста…

До полудня оставалось совсем недолго, и толпа, трепеща от предвкушения экстаза, придвинулась к алтарю. Вот уже и жрец перехватил нож поудобнее…

Все пялились на меня и только на меня. Никто не смотрел вверх и в сторону. Туда, где на краю оврага рос густой высокий раскидистый дуб. Но даже если кто бы и взглянул – ни черта бы он не увидел. Чтобы увидеть Лиаха, надо было лежать лицом вверх. Как я.

Лиах был там, в листве, и лицо у него было такое, словно не из меня, а из него собирались живьем сердце выдирать… да нет, какое там собирались – вырвали уже. Словно помер он в несказанных муках, и закоченеть успел, и смертный пот высох на его лице – но даже рука смерти не стерла с его черт память о последнем страдании.

Лиах, бедолага – ну еще бы! Гнать своего врага, гнать беспощадно, загнать и почти уже настичь – а напоследок увидеть, что чужая рука схватила вожделенную добычу, отняла, и теперь ты никогда, никогда…

Губы Лиаха чуть дрогнули, но лицо его не стало от этого более живым. Лица живых отмечены печатью хоть каких-то чувств – а с его лица даже страдание схлынуло. Беззвучно всхлипнула листва – и из нее возник нож. Метательный нож. Отличный клинок. Моя рука и посейчас помнит его рукоять. Чудесный нож. Восхитительно тяжелый. С прекрасным острием великолепной заточки… и на нем пляшет и дробится, рассыпаясь брызгами, самая чудесная в мире радуга.

Лиах, да будет благословенно имя твое, и рука твоя, и ненасытная твоя жажда мести… во веки веков, пока мир существует!

Вот она, другая смерть! Да, моя кровь прольется на этом алтаре – но не от кривого ножа треклятого жреца… и Оршан ее не получит!

Хорошо еще, что я не мог орать – иначе непременно заорал бы на радостях – и тем самым выдал бы Лиаха. По счастью, орать я не мог, нечем мне было орать. Я мог только мысленно улыбнуться сквозь боль, застилавшую рассудок. И распахнуть глаза пошире, чтобы видеть, как летит ко мне последняя в моей жизни радуга.

Я ошибся.

Радуга не коснулась меня. Она мчалась не ко мне. Радуга расплескалась кровью по горлу жреца с кривым ножом. А потом – быстро, очень быстро – прежде, чем хоть кто-нибудь успел шевельнуться… Лиах, враг мой – да станут моими твои муки в той и в этой жизни! Потом воздух рассекли еще четыре ножа. И не только воздух. Лиах нацелил броски с невероятной быстротой и хладнокровием – и так точно, словно не метал ножи, а на полочку их укладывал. Всего четыре клинка – и я был свободен.