Чехов плюс… - Владимир Катаев

В «Гардениных» соединены черты романа и эпоса: в историческом просвечивает вне– или всевременное, в локальном – общечеловеческое или общенародное. Самые простые сюжетные рамки – приезд и отъезд генеральши Гардениной с детьми в свое воронежское имение и связанные с этим ожидания, встречи, столкновения, повороты в судьбах – писатель выбрал для рассказа о переходном времени, в которое живут его герои, он сам и вместе с тем вся страна два десятилетия спустя после отмены крепостного права. Время в этом захолустье как будто продолжает идти по циклу деревенских трудов (навоз разбрасывают, сено косят, барского рысака готовят к испытаниям), по церковным праздникам. Но и господа, и крестьяне, еще вчера крепостные («простой народ», «люд православный», «наш брат», «хамово отродье», а теперь «граждане»), особенно многолюдная дворня, от управляющего до конюха и кузнеца, – все чувствуют, что «сдвигается держава», «гарденинская жизнь выбита из колеи, и что-то трещит, что-то распадается в ее вековечных устоях».[196]

Обыкновенные и вечные человеческие коллизии: непокорность сыновей по отношению к отцам, своеволие дочерей, мимолетные любовные связи – выражаются по-особенному, в духе времени. В мужицкой семье сын восстает на отца, требуя раздела имущества, и уходит с насиженного на новые места («всю Расею насквозь пройдем»). Генеральская дочь бежит с пропагандистом-студентом, сыном своего конюшего, а сын управляющего решает жениться на простой крестьянке. Старшие или умирают, не перенеся своеволия детей, или примиряются с ним – время поглощает отдельные драмы, как уже поглотило страшные, трогательные, уродливые любовные и семейные истории крепостнического прошлого.

Время, степь – наряду с двумя этими стихиями в «Гардениных» властвует и третья, языковая. Толстой в предисловии, написанном к эртелевскому роману, отмечал это как главное достоинство: «Такого языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей. Мало того, что народный язык его верен, силен, красив, он бесконечно разнообразен. Старик дворовый говорит одним языком, мастеровой другим, молодой парень третьим, бабы четвертым, девки опять иным <…> надо не читать только, а изучать народный язык Эртеля».[197]

Уже в «Записках Степняка» сумма очерков и рассказов тяготела к роману с единым местом действия, единым героем-рассказчиком, единой лирической интонацией. Не было пока единого сюжета, а главное – герой, Степняк, не развивался, а лишь наблюдал, расспрашивал, иногда комментировал. Но Эртель прошел школу не только толстовских идей, а и толстовского романа. В «Гардениных» герой тургеневского типа (статичный и постепенно раскрывающийся) сменился героем растущим и развивающимся.[198] Роман – не просто хроника гарденинской жизни, а история становления молодого человека Николая Рахманного, сына управляющего в гарденинском имении.

Всего через несколько десятилетий воронежская степь будет напоминать тосканские холмы сосланному сюда Осипу Мандельштаму. Пока же в этих краях «мещанин полуграмотный» (как идентифицирует себя Николай) читает иных поэтов. «На заре туманной юности»– этой кольцовской строчкой определима полоса времени, переживаемая героем. Времени «молодого, свежего, пьяного счастья», времени освоения мира, расширения кругозора, обретения независимости, времени любви и «вечных вопросов».

Деревенские мужики, однодворцы, «почетные люди дворни», деревенские девки, степные философы, искатели особой веры, книгочеи, купцы старозаветные и либеральные, студент-разночинец, барыня-генеральша, англизированный эконом, эмансипированные провинциальные девицы – все это разнообразие лиц дается в восприятии Николая, с ними он вступает в диалог, постепенно вырабатываясь как личность. Живущий вместе со всей усадьбой в круговороте сельских забот, по-свойски общающийся с деревенскими сверстниками, перенимающий от отца приемы хозяйствования, Николай «затрепетал от удовольствия» при виде книжных полок. Книги, общение с образованными земляками дают ему направление роста, формируя из простодушного сына природы мыслящего интеллигента.

Критика (прижизненная и последующая) уделяла наибольшее внимание концу романа, спорам о направлении развития русской деревни и разных путях, избираемых российской интеллигенцией. Николай Рахманный, не ставший в конце концов ни революционером, ни вообще незаурядным деятелем, был заклеймен как «не герой», «герой безгеройной эпохи», «культурник», «сторонник мирных преобразований»; досталось и автору за «либеральные иллюзии», «мелкобуржуазную ограниченность».[199] При таком сведении смысла романа к частности, к злободневным идейным спорам теряется главное достоинство произведения Эртеля. Задумав писать политический роман о положении крестьянства и судьбах интеллигенции, вполне адекватно решив эту задачу, Эртель добился большего, захватив «огромную область жизни» – жизни вообще, во все времена, и жизни русской в конкретную эпоху, создав книгу об отцах и детях, о формировании личности русского юноши, о ходе времени.

«Настоящая художественная перспектива должна уходить в бесконечность»[200], а не замыкаться на выражении сегодняшних «идеалов», – заметил Эртель вскоре после завершения «Гардениных». «Небо», «беспредельную лазурь», «нестерпимый блеск» видит Николай в финале, ощущая в пестрой суматохе жизни присутствие бесконечного, волнующей загадки бытия.

Но уже в следующем за «Гардениными» романе «Смена» Эртель, как бы освободившись от воздействия Толстого, вновь возвращается прежде всего к тургеневским образцам. Сестра главного героя «Смены» столбовая дворянка Лиза Мансурова добровольно становится работницей-рабой деревенского религиозного философа-сектанта Алеши, уходит с ним странствовать. Литературный исток этой ситуации – повесть Тургенева «Странная история», героиня которой Софи становилась рабой-работницей-спутницей юродивого Василия. Разумеется, и здесь было больше отличий, чем сходства. Персонажи Эртеля, кажется, вступали и в сексуальную связь, а главное – шли к иной развязке. Алеша прогонял рабски преданную ему Лизу, и это подтверждало конечную несовместимость барской причуды с исконными и коренными мужицкими интересами и запросами. Таким образом, в «Смене» Эртель как бы проверял приложимость некоторой идеальной конструкции – в данном случае «тургеневской девицы» – к русской реальности. И вновь это полемика не с Тургеневым, как может показаться, а с той частью русской молодежи, которая, начитавшись Тургенева и воодушевившись примерами его героев, эйфорически-бездумно принялась претворять ситуации и положения тургеневских произведений в жизнь, которой она совсем не знала.