Кирза - Вадим Чекунов

Никого. Густые сумерки. Ни ветерочка. Небо на западе светло-лиловое, как манная каша с вареньем. На его фоне чернеет высокая труба котельной.

Смотрю на нее и вспоминаю вдруг свою первую ночь в части, когда нас вели этой же дорогой в баню. Так отчетливо, что встряхиваю головой.

Забыть. Забыть, как сон дурной.

— Рядовой Надеждин — вспышка с тылу!

Надя бросается на асфальт.

Колбаса отправляет его за кепкой. Ползком.

Все, кроме духов и шнурков, разбредаемся по обочинам. Снова закуриваем и яростно отмахиваемся от комаров. Дым почему-то комаров не пугает.

Надя, извиваясь всем телом, подползает к своей кепке. Колбаса опережает и пинком отбрасывает ее в сторону.

Стоящий невдалеке Кувшин кривится.

— Что, — подхожу к нему. — За друга обидно? Ну, заступись.

Кувшин молчит.

— Кстати, воин… — мне скучно, и хочется разговора. — Ты когда стихи про Москву выучишь?

— Я книжку взял уже в библиотеке. Только это не Лермонтов про Москву писал. Пушкин.

Озадаченно смотрю на него.

— Бля… А ведь точно — Пушкин. «Евгений Онегин», главу не помню. Пиздец, приехали. Еще год — и школьную программу забуду. Ты «Записки из Мертвого дома» читал когда-нибудь? Федора Михалыча?

— Нет, — нехотя отвечает Кувшин.

Вижу, что разговор ему в тягость. Кувшин наблюдает за ползающим туда-сюда другом. Странно, но они — крепкий, дерзкий, сжатый как пружина Кувшинкин и сломленный, опускающийся все ниже Надеждин — друзья. Остальные из их призыва от Нади отвернулись давно, и при случае чморят не хуже нас. Кувшинкин же, по непонятной мне причине, единственный, кто называет его по имени и как может, помогает.

Осенники играют кепкой в футбол. Надя ползает туда-сюда, временами пытаясь встать на карачки. Едва он приподнимается, получает пинок и падает. Похож на полураздавленную гусеницу.

Еще немного ползания, и от формы одни лохмотья останутся. Новой ему взять негде, подменку тоже никто не даст. Завтрашний утренний осмотр будет не самым счастливым в его жизни.

Почему Кувшин дружит с ним, что он нашел в нем — не понимаю.

— А зря не читал. Ты бы вот лучше в Москву не хиппарей гонять ездил, а в библиотеку…

Хочу рассказать Кувшину о плац-майоре из «Записок…», любителе запрещать и наказывать. Как тот лишал арестантов театра и как маялись они потом в бараках. Удивляюсь, что помню какие-то книги еще. Наверное, просто тема близкая…

Но вместо этого дергаю Кувшина за ремень и тыкаю кулаком ему в живот:

— Не рано ослабил, а, военный? Встал смирно, сука!

— Колбаса, шухер… Шакалы… — негромко говорит кто-то из шнурков.

Из казармы первой роты выходит пара офицеров.

Быстро строимся. Надя, взмокший, тяжело дышащий, получает, наконец, свою кепку.

— Ты больше не теряй имущество, воин, — усмехается Кица. — В друхоряд с башкой отобью.

Приходим в казарму. Надю сразу тащат в умывальник, выставив одного из бойцов у двери.

— Бля буду, повесится он скоро, — говорю Кице.

Кица пожимает массивными плечами.

Шаримся по казарме, в поисках занятия. Народу мало, время ранее. Скука. Муторная, беспросветная.

Стоп…

Внимание привлекают не то удары в гонг, не то по наковальне. Кто-то что-то «робит» в бытовке.

Заходим. Ну, конечно…

На табурете, с зубилом и молотком в руках, восседает Вася Свищ. На другом табурете перед ним лежит массивная дверная петля. Вася приставляет к ней зубило и со всей дури лупит молотком. Звон и грохот стоят страшные, до дрожи стекол. Табурет подпрыгивает, но Вася удерживает его ногой.

— Ты охуел что ли с тоски совсем, Вася? — интересуемся мы.

Вася, по обыкновению, улыбается.

— Пидковкы зробыть хочу, — поясняет он. — И дырдочкы вжэ хотовые есть, три штуки.

Табурет, служащий Васе верстаком, изуродован глубокими вмятинами. Вася упорно молотит и не сдается.

Мы с интересом наблюдаем.

— А обычные тебе не катят, да? — спрашиваю Васю в перерыве между процессом. — Ты уж сразу коньки себе прикрепи тогда — до дембеля не сносятся.

Вася степенно усмехается и продолжает свое занятие.

Не выдержав грохота, выходим с Кицей из бытовки. Пытаюсь закрыть поплотнее дверь, но что-то мешает. Смотрю под ноги — одна из половиц паркета приподнялась под сапогом и не дает до конца закрыться. Дверь массивная, обитая жестью по краю.

— Постой, не уходи, — говорю Кице и еще раз проверяю дверь. Наступаю на половицу и притягиваю дверь. Ее клинит в сантиметрах пяти от косяка.

— Зови кого-нибудь из духов, — подмигиваю Кице.

— Бойцы! — оживившись, кричит Кица в сторону спального помещения. — Бойцы, еб вашу мать! Бегом сюда!

Прибегают Новый, Трактор и Кувшин.

— Ты, — говорю Кувшину. — Съебал стих учить. После отбоя расскажешь.

Кувшин уходит, нарочито медленно.

— Резче, воин! — ору ему вслед.

— Теперь вы, — обращаюсь к Трактору и Новому. — Нужен доброволец.

Бойцы переглядываются.

— Че делать? — уныло спрашивает Трактор.

— Вот ты и будешь. Сейчас узнаешь. Новый, улетел порядок наводить!

Трактор остается один перед нами.

— Короче, слухай сюдой. Мы вот с товарищем ефрейтором поспорили, шо будет, если пальцы в дверь эту попадут. Вот он, — Кица тычет в меня пальцем, — думает, шо отрубит на хуй. А по-моему, тильки кости сломает.

— И нам надо установить, кто из нас прав, — подыгрываю Кице и киваю на косяк. — Клади пальцы.

Трактор растерянно смотрит на нас.

— Ребят, ну не надо, — губы его на глазах сереют. — Ну пожалуйста…

С Кицей такие номера не проходят.

— Какие мы тебе, на хуй, «ребята»! — толстый хохол ловко бьет Трактора в голень. — Суй руку, сука!

Трактор в отчаянии смотрит на меня. Наверное, после случая с сахаром вообразил своим другом.

— Че ты вылупился, как собака срущая? — спрашиваю бойца. — Делай, что говорят.

На лице Трактора полное смятение.

За нашими спинами начинает собираться публика — из тех немногих, кто не на плацу, а в казарме.

Вася Свищ, наконец отдолбив от петли плоскую пластину, с увлечением разглядывает ее, не обращая на происходящее внимания.

— Ты у меня повешаешься сегодня ночью, уебок, — угрожающе тянет Кица. — Писледний раз тоби ховорю…

Трактор делает шаг к двери, зажмуривается, закусывает губу и кладет пальцы на край косяка.

Кица распахивает дверь пошире. Незаметно наступаю на половицу.

— Глазки-то открой, а то уснешь, — усмехается Кица.

Едва Трактор открывает глаза, Кица со всей силы захлопывает дверь.

Трактор отдергивает руку.

Дверь ударяется о половицу и распахивается заново.

— Блядь, ну ты и мудак, — говорю Трактору. — Причем дважды. Фокус испортил, это раз. И руки суешь куда ни попадя — два.

— А башку бы сказали сунуть — сунул? Съеби, пока цел… — Кица тоже расстроен.

Трактор убегает в спальное помещение.

Вася Свищ смотрит на нас, стучит себя по лбу пальцем и достает откуда-то напильник без ручки. Прижимает пластину к краю табурета и начинает обтачивать.

— Пошли, Кица, покурим, — говорю товарищу, морщась от звука напильника. — Фокус не удался.

— Вы, бля, звери, — говорит нам сержант из «мандавох» Степа. — А если б он руку не убрал?

— Солдат ребенка не обидит, — угощаю Степу сигаретой. — Гляди.

Показываю, как приподнять половицу.

Степа качает головой.

— Долбоебы…

В умывальнике на подокониике сидят наши осенники — Колбаса, Укол и Гунько. Достаем сигареты, закуриваем.

В распахнутое окно вливается душный сизый вечер. Год уже с лишним я смотрю в это окно. Еще почти столько же…

Нади не видать.

— Где он? — спрашиваю их.

Укол усмехается:

— Где и положено. Двадцать «очек» только от меня лично. Заебется сдавать.

Захожу в сортир. Кица остается с осенниками.

Дверцы кабинок распахнуты. В дальней, у окна, слышно копошение и знакомый, такой знакомый звук кирпичного бруска.

Подхожу и вижу согнутую спину Нади. От звука шагов тот вздрагивает и оборачивается. Лицо его заплаканное, нос распух. Правое плечо и часть спины темные, будто мокрые.

— Давай, давай, хуярь, — киваю ему. — Это самое важное «очко». Дембельское. Время придет, сам в него срать будешь.

Молчу немного и добавляю:

— Если доживешь, конечно.

Надя сжимая обломок кирпича, утыкается лицом в руку. Только сейчас до меня доходит, что за темные пятна на его форме.

Кто-то из осенников просто поссал на него.

Не сидеть Наде на почетном «очке» никогда. Судьба у него теперь — другая.

Лучше бы замполит нас пустил на фильм. Хотя, все равно. Рано или поздно…

— Не плачь, Надя. Москва слезам не верит…