Кирза - Вадим Чекунов

— Не плачь, Надя. Москва слезам не верит…

Выбрасываю бычок в «очко», которое он чистит. На секунду становится неуютно в душе. Понимаю, что лишь пытаюсь выдать себя за сурового черпака. Мне жаль, настолько жаль этого опустившегося бойца, что опять ловлю себя на желании избить его прямо тут. Сильно избить, не думая о последствиях.

— Надя… Встань. Хорош реветь, я сказал. Как тебя зовут, по-нормальному?

— Виктор… — шмыгает носом боец и поднимается.

Грязный, мокрый, в руке — темно-оранжевый кусок кирпича.

— Кирпич хуевый у тебя. Таким до утра тереть будешь. Спроси у «мандавох» со своего призыва, может, у кого мягкий есть. Красный такой… Я в свое время под тумбочкой ныкал, чтоб был всегда.

В сортир заглядывает Кица:

— Пишлы чай пить, шо ты тут?

— Щас иду, погодь!

Кица уходит.

— Короче, Витя. Я тебя пальцем не трону. Обещаю. Но и заступаться не буду. Сам должен. Делай как хочешь. Но или ты не зассышь, и заставишь себя уважать, или… Никто и ничем не поможет тебе уже. Ты меня понял?

Надя часто моргает, готовый расплакаться вновь.

— А как? — сипло выдавливает и вновь начинает всхлипывать.

Вот сука…

Пожимаю плечами.

— Да как сможешь. Только не вздумай стреляться или вешаться. Ты что, пиздюлей на гражданке не получал никогда? Что ты прогибаешься под них, — киваю на стенку. — Вытерпи несколько раз, докажи себя.

Кица снова засовывает в дверной проем свою круглую рожу:

— Шо тут у вас?

— Политинформация. Иду, иду.

Выходим из умывальника и обнаруживаем, что шутка наша пришлась «мандавохам» по душе. Какой-то несчастный душок жалобно трясет головой возле двери бытовки.

— Суй руку, я тебе сказал! — орет и замахивается на него Степа. — Ты чо, бля? Старого в хуй не ставишь?

— Ставлю… — испуганно отвечает дух.

Под общий смех Степа выкатывает глаза:

— Ах ты, сучара! Ты — меня! В хуй?! Ставишь?! Ну пиздец тебе! Суй руку!

Хлоп! — ударяется дверь о препятствие.

Дух стоит ни жив, ни мертв.

— Ты хуль руку не убрал?! — орет на него Степа. — Сломать хотел? В больничку, сука, закосить хотел?! Служба не нравиться?! На «лося», блядь!

Боец вскидывает ко лбу руки и получает «лося».

— Гыгы… — улыбается Степа. — Съебал! Стой! Из своих позови сюда кого! Хы, бля, прикольно…

С хождения по плацу возвращается рота связи. Топот, ругань, вопли, мат — обычный вечер. Все матерят замполита.

— Дембель! Дембель давайте! Заебало — не могу! — орет кто-то истошно у выхода.

— Вешайся! — кричат ему с другого конца.

Быстрая вечерняя поверка, наряды на завтра и отбой.

Ответственный лейтеха из новых, только что с Можайки, читает книжку в канцелярии а через полчаса и вовсе сваливает из казармы.

Начинается обычная ночь. Бойцов поднимают и рассылают по поручениям. Кого на шухер, кого в столовку за хавчиком, кого «в помощь дневальным».

Некоторых тренируют «подъем-отбоем» на время. Бойцы суетятся, налетая друг на друга. Скидывают одежду и прыгают в койки. Тут же подскакивают и, путаясь в рукавах и брючинах, одеваются.

Не знаю, на хер нужен скоростной «отбой». «Подъем» — еще куда ни шло, но вот зачем на время раздеваться — не понятно. Странно, когда «отбивали» меня самого, полгода назад еще — таких мыслей не возникало.

Раздается кряхтенье.

Человек десять провинившихся стоят на взлетке в полуприсяде, держа перед собой в вытянутых руках табуреты.

У некоторых, особо залетевших, на табуретах лежит по несколько подушек. За малейшее движение рук вниз бойцы получают в «фанеру».

На соседней со мной койке лежит Кувшинкин. Глаза его закрыты, но лицо напряжено, видно даже в полутьме дежурного освещения.

— Кувшин! — толкаю его в плечо. — Как там стихи про Москву? Выучил?

Боец открывает глаза.

— Времени ведь нету совсем… Я дневального попросил разбудить перед подъемом, подшиться. Утром выучу все.

— Бля, ты лентяй…

Лежу и думаю, чем заняться. Сна ни в одном глазу.

— Улиточки! Улиточки ползут! — кричит кто-то из роты связи.

Все оживляются, суют ноги в тапочки. Подхватывая ремни, бегут на взлетку.

Одна из любимых забав «мандавох».

По взлетке, в одних трусах, ползут бойцы. Не просто так, а на время. За минуту надо доползти до конца казармы. Никто и никогда не укладывался в норматив, насколько помню.

Нархов, самая быстрая «улиточка» прошлого лета, подбодряет нынешних хлесткими ударами ремня. При этом делает страшное лицо и шипит:

— Резче, суки! Резче ползем!

«Улиточки» стараются изо всех сил. То с одной, то с другой стороны ползущих охаживают ремнями, для ускорения.

Обращаюсь к лежащему рядом Кувшину:

— Подъем, военный!

Кувшин вскакивает.

— Бери подушку и беги в атаку.

— На кого? — недоумевает боец.

— Бля, на «улиточек»! Пизди их подушкой и кричи: «Позади Москва!» Чтоб ни одна не проползла через территорию взвода. Всосал?

Кувшин берет подушку и крутит ее в руках.

— Мне же «мандавохи» пизды дадут…

— Ну ты выбирай уж — или они тебе дадут, или мы, — подает голос со своей койки Паша Секс.

Кувшин отправляется на битву.

В казарме вопли и свист. Игра «мандавохам» нравится. В Кувшина летят подушки, некоторые попадают в нас. Бросаем их в ответ. Откуда-то прилетает сапог, ударяется о спинку моей койки. Хватаю оба кирзача Кувшина и один за другим швыряю в сторону «мандавох». Главное, чтоб не прислали в ответ табуретку.

Прибежавший от выхода дух обрывает веселье.

Шухер.

Все разбегаются по койкам.

Приходит помдеж, о чем-то разговаривает с дежурным по роте. Слышно, как спрашивает, где ответственный.

Ходит какое-то время по рядам, посвечивая фонариком. Заглядывает в ленинскую и сушилку. Наконец, уходит.

— Съебал! — вполголоса кричит дневальный.

Одеяла на койках шевелятся, снова поднимается народ.

Но азарт уже прошел. Играть больше неохота. Все расползаются по делам — смотреть телевизор, курить в умывальнике, разрисовывать альбомы и заваривать чай.

— Кувшин, молодец! Погиб, но врагу не сдался! — говорю притихшему на соседней койке бойцу.

— Надо поощрить человека за храбрость, — говорит Укол. — Кувшин! Сорок пять секунд отпуска!

Кувшин вскакивает, который раз уже за сегодня, и начинает прыгать на одной ноге, щелкая себя большим пальцем под челюстью. Другой рукой он изображает дрочку.

Все верно — нехитрый набор солдатских радостей. Танцы, ебля и бухло. Одновременно, чтобы уложиться в отведенное время.

Это и вправду смешно, когда со стороны смотришь. Развлечение.

Лучше бы нас на фильм пустили…

Все, спать, бля. Спать.

***

По утрам прохладно. Наливается тоскливой синевой купол неба. Бомбовозами ползут серые облака — плоские снизу, будто подрезанные, и ватно-лохматые поверху. Дожди пока редкие, но облака все идут и идут, куда-то на Ленинград.

Август кончается. Скоро осень. Гнилая, холодная осень и за ней — бессмысленная затяжная зима. Два хреновых сезона, которые придется провести тут. По второму кругу. Весна — не в счет. Весной — домой.

На хера я тут… Какой толк…

Все что мог — уже сделал.

***

В стране путч.

Возня в Москве, в которую влез даже министр обороны, не затронула особо нашу часть, за исключением нескольких дней повышенной готовности. Применительно к нашему полку звучит комично.

Ежедневно, до обеда и после, чистим оружие. До одурения. Вот и вся готовность.

К чему — никто не знает.

В который раз наматываю на кончик шомпола кусок белой тряпки, но она все равно становится грязно-серой после нескольких движений.

На прошлой неделе были стрельбы. Выстрелил шесть раз одиночными. Злюсь на Ворона — взводный тоже решил пострелять. Взял мой автомат и высадил из него три рожка. Вроде бы отчистил тогда «калаш» от гари, а прошла неделя — как снова наросла она.

Мне помогает Вася Свищ. Добровольно. Оружие он обожает. Особенно разбирать-собирать и чистить. Делает это с крестьянской обстоятельностью и деловитостью, любовно разглядывая результат. Прищуривает глаз, высовывает кончик языка. Качает головой, усмехается чему-то и вновь принимается за чистку. Свой автомат он уже надраил, теперь возится с пружиной моего.

Отхожу к окну покурить. Говорят, танки в Москве, в самом центре. Какие-то баррикады и неизвестный мне раньше Белый дом. Замполиты молчат. По телевизору стройные, но страшные на лицо бабы танцуют балет.

Какие танки, на хера танки… Один наш взвод, если вернуть в «замки» сержанта Бороду, всех захуярит, если надо. Дай только приказ.

Стал бы я стрелять в «свой народ»?