Имею право сходить налево - Григорий Славин

Наверное, этот унитаз стоял еще со времен царствования Николая Второго. Кривая длинная труба заканчивалась квадратным чугунным бачком, толщина которого была велика не столько от массивности литья, сколько от слоев краски, наложенной на него. Схватив эту архитектурную композицию, я поднял ее над головой.

«Дирижер» пришел в ужас. Мне наконец-то удалось как следует его разглядеть. Он был похож на наркомана, но, конечно, я ошибался. Хотя и взгляд был бессмысленен, и лицо одутловато… Но лицо может быть одутловато от чего угодно – хотя бы от борьбы. Но когда я занес над ним бачок, взгляд его не налился смыслом. Мужчина лишь задвигался быстрее.

Унитазный бачок с Большого Факельного переулка, описав в воздухе правильный полукруг, со свистом врезался в спину неугомонному убийце. Дикий сиплый крик оглушил тишину дворика, и в соседних домах стали происходить прямо противоположные вещи: в одних окнах свет немедленно выключали, других, наоборот, включали.

Развернувшись и оскалившись, как собака, дружок нашей общей знакомой бросился на меня и сбил с ног. Пальцы его сошлись на моем горле, и хватка эта была мертвой. Вторая рука его поднялась над моей головой, и я едва успел перехватить ее за запястье.

Кулак «дирижера» с зажатым в нем ножом опускался все ниже и ниже, преодолевая за секунду по миллиметру.

Где же эти… друзья?!

Мне уже становилось ясно, что острию лезвия, торчащему из кулака, оставалось двигаться не более пяти секунд. А дальше, едва боль пронзит тело, хватка ослабнет, и лезвие, отточенное до качества бритвы, войдет в мою гортань по самую рукоятку легко, как в воду.

Не хотелось умирать вот так, ночью, недалеко от помойки, от руки человека, лица которого толком так и не рассмотрел. Лишь глаза его, бешеные, навыкате, будут преследовать теперь меня вечно. И в том, и в другом случае – вечно.

А из-за чего все, собственно?.. Антоныч переспал с невестой араба. Всего-то.

Когда нож коснулся горла, я взревел и из последних сил надавил ладонью вверх. На какое-то мгновение нож приподнялся, но в следующую секунду взрезал кожу.

И когда я уже чувствовал горячую струйку, скользнувшую по шее к затылку, меня осыпал град стекла.

Глаза навыкате напротив остановились, чуть сошлись, помутнели, и, разбивая мне губы лбом, «дирижер» рухнул на меня и замер.

– А я смотрю, Саня, тебя бьют или не тебя, – послышалось откуда-то сверху.

Задыхаясь и сплевывая кровь, я столкнул с себя тяжелое тело и уставился в темноту. С тяжелого черного неба надо мной зависло бородатое, наполовину красное лицо. По форме это была физиономия дьявола, по существу – ангела-хранителя.

– Ну, думаю, гад!.. – Матвей тоже сплюнул, показывая, как сильно он бил, – допил и – вдарил!

– Ты… – прохрипел, стирая с раны на шее кровь, изумился я, – еще и допить?..

– А то как? Успел, понятно! Там никак не менее сотни оставалось.

– Вообще-то я не Саня, – слыша приближающуюся дробь шагов, пробормотал я.

– А какая разница, если человек хороший?

Антоныч, Гриша и Гера прорвались к беседке сквозь густую темноту ночи одновременно. Погоня за блондинкой, надо полагать, закончилась неудачей. Собрав остатки сил, я поднялся и направился к ним. «Все живы?» Это прозвучало просто издевательски. Вопрос нужно было задавать там, у мусорных баков, а не здесь, в тиши и покое!

– Я вам сейчас рожи разобью, – признаться, я врал. Сил у меня не было даже поднять руку. – У нас пленный… вон там… – я показал.

Широким шагом мы, точнее, они – я преодолевал путь зигзагами – вернулись к помойке.

– Где пленный? – спросил Антоныч.

«Дирижер» исчез. Вместе с ножом.

– Здесь где-то винтовка должна быть, – подсказал я, трогая платком порез на шее.

– Эта трясогузка ускакала вместе с ней.

Я внимательно посмотрел на Геру. У него был торжествующий вид. Лица остальных тоже светились от удовольствия. Больше всех светилось, конечно, у Матвея, которому Антоныч отсчитывал из бумажника.

Я попытался оценить ущерб, который мы нанесли штатным убийцам столичных чиновников планом Антоныча. По всему выходило, что один из них хорошенько набил морду мне, а мои кореша за это хорошенько набили морду его бабе. Пусть теперь знают.

– Антоныч, – прихрамывая, я шел темным двором к машине последним. – Я своими глазами видел, как в тебя попала пуля.

– Не в меня, а в зеркало. Я в зале стоял, а в проход зеркало поставил так, чтобы в нем кухонное окно отражалось. Они смотрели в окно и меня видели. Да чего там… Третий раз – и снова мимо.

В машине я сел назад и закрыл глаза. В который уже раз.

Глава 11

Сказкин

Когда Роман Романович услышал долгожданное: «Мы нашли их», губы его дрогнули и он с удовольствием, наполненный предощущением исполнения желания опустился в кресло. Так было уже не раз: в доме не спали только Кирьян и охрана, а он слышал эти щекочущие подреберье слова.

Пожар выгнал хозяина и прислугу из дома в Серебряном Бору, и по ощущениям жизни это было очень похоже на одиночество и опустошение, которым жили последнее время несколько регионов страны. Вот так же, думал Сказкин, огонь лишил крова тысячи людей, и теперь ему остается только оплакивать часть уничтоженной стихией жизни. Однако как ни силился Роман Романович представить себя опустошенным и без перспектив, он так и не смог это сделать. Машина везла его на Рублевку, в его другой дом, и лишь формальный повод заставлял его нервничать – что-то, конечно, все-таки сгорело.

По приезде он получил первую информацию – Марина и Палач ищут четверых подлецов. Собственно, информацией это можно было назвать только формально, но сам факт того, что работа идет и люди заняты, Романа Романовича обращал в сторону позитива. Он очень не любил, когда работа стояла и люди бездельничали: ведь, когда ничего не происходит, старость чувствуется особенно близко.

Горничная разобрала постель. Поставила на столик поднос, присела и ушла. Пока она шла до двери, он с ожесточением разглядел ее гибкий стан и крепкие ноги и снова испытал злобу. Всю жизнь стремясь следовать логике и видя в умозаключениях своих непоколебимую истину, он то и дело наталкивался в этих своих умозаключениях на препятствия, указывающие на отсутствие абсолютной истины. Он все время боролся против того, чтобы работа стояла, в гибкости поведения он видел залог победы, но стоило увидеть эти ноги и эту спину, как нажитые годами убеждения казались ничтожными, не имеющими никакого отношения к диалектике жизни. Горничная уже ушла, а Роман Романович сидел в кресле и предавался мучительным экзальтациям, мечтая, чтобы природа, вопреки его убеждениям, изредка баловала хотя бы часть его безукоризненной прямотой линий и несокрушимой твердостью.