Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили

В клубе Зак любил валяться в шезлонге, окруженный зелеными пальмами и снегом за огромными окнами, и поучать меня.

– Эта ваша манера задавать наивные вопросики мне страшно нравится, – ворковал он. – А как вы все время бегаете за советами? Привыкли жить под диктовку, там, в своей стране Советов… Нарисуйте автопортрет – получится портрет советского человека! Ну, спросите меня – что у вас там сейчас на языке?

– Когда вы узнали, что вы гей? – спросил я. Видимо, именно этот вопрос волновал меня в тот момент.

– Я всегда это знал!

– А когда вы узнали, что я не гей?

– Как только увидел вас в ваших незабываемых синих трусах!

– И вы сразу же догадались?..

– Да еще до того, как вы открыли дверь!.. Да еще до того, как вы сбежали по лестнице!.. Я подумал: вот второй Марк, не от мира сего, спустился с небес! И алый флаг у него в руках: “Не гей!”

Я никогда не обижался на него, а он – на меня. Я мог бы дружить с ним вечно, если бы он жил вечно, мой душистый старичок.

Снега действительно хватило на всех, и с лихвой. К концу зимы в магазинах удешевили маленькие машинки, которые поглощали снег и направляли его струей в кучу, как в стог. Я купил – пригодится на следующий год.

Я остался.

Марк говорит, что Канада – лучшая страна в мире, потому что она одной ногой стоит в коммунизме. Мы оба надеемся – каждый по-своему, – что она не застрянет в этой неловкой позе надолго.

Я много лет ждал, когда наконец стану знаменитым, чтобы стать дорогим. Я много лет рисовал круглую голову Ленина, потому что на это всегда был спрос. “Бери свой быстрый карандаш, рисуй…” Однако впервые меня заметили не благодаря портретам, а в связи с выходом книги “Секс в СССР”. Ленина я подписывал старым именем, хотя зовут меня теперь Александр Окли, А. О. Я мало выставляюсь, но много работаю. Иногда, очень редко, мне кажется, что кто-то водит моей рукой. Может, это балуется солнце или это мои дорогие старички и старушки вдохновляют меня со своих синих небес.

Серию портретов пожилых людей закупил один европейский музей, и она недавно покинула Монреаль. Когда мы подписывали бумаги, молодой адвокат не удержался и высказался, что сумма договора почти равна цене самой известной моей картины, “Ремейк”, а карандашные работы идут как “бесплатное приложение”, “подарочек с покупочкой”. Мне было больно, ведь я люблю их всех. К карандашу, по-моему, вообще несправедливо относятся. Совершенно неважно, чем рисует художник – карандашом, маслом, пером, пальцем, носом или даже… Да чем угодно, лишь бы это было хорошо!

На картине “Ремейк” в центре две фигуры, мужская и женская, в цвете. Мужская фигура расположена по низу, она будто собрана из нескольких частей, лишена пластики, разломана на куски, а женская, вверху, выгнута-изогнута с неимоверной силой. Кажется, что обе фигуры – в воздухе, может, они падают, а может, взлетают. “Поди ко мне!” – шепчет женщина, и мужчина тянется к ней изо всех сил… Вокруг центра – карандашные портреты пожилых людей, и все они смотрят нам в глаза, застыли в ожидании. Женщина в шляпке с вуалью, красавец с сигарой, мужчина в круглых очках с седыми волосами до плеч и чуть отрешенным взглядом, старичок с растянутыми в улыбку губами, будто он произносит французское слово “марди” (вторник)… Их уже трудно удивить, и все же… Они словно спрашивают: ну как же, встретятся двое влюбленных? Бывают ли в жизни ремейки? Да? Нет?

И у каждого – свой ответ.

Когда я впервые выставил эту картину, Эмма Берг пришла на нее посмотреть. Был уже поздний вечер, и галерея закрывалась. Охранник сказал, что видел, как высокая пожилая женщина прошла в зал, и продолжил читать свой журнал. Что-то там было смешное и о сексе, невозможно оторваться. У входа ее ждал черный лимузин, шофер не выключил мотор. Она бросила ему: “Я быстро!” И вошла.

Эммочка оставалась наедине с картиной всего несколько минут. Может быть, вся жизнь пролетела перед ее глазами, как бывает перед смертью.

“Быстро, быстро, – думал шофер, – каждый раз говорит – быстро, а потом исчезает с концами”. Он снял свою фуражку и положил на сиденье рядом.

Охранник оторвался от журнальчика и пошел за ней. “Я хотел сказать, что мы закрываемся, – объяснил он потом, – я ведь знал, что она там”.

…Потому что он не услышал ее шагов – стука одиноких женских каблучков в ночи. Тик-так, тик-так, тик-так… Да – нет, да – нет… Да? Нет?

Да…

Опера

– Я ничего не вижу.

– Идите на мой голос. Сюда. О, какое страшное у вас лицо!

– Пуля попала мне в глаз.

– Вы прослушали инструкцию во втором отделе?

– Да.

– Приступайте.

– Я был убит на войне…

– Нет, это не война, а военный конфликт.

– Как скажете. Мы перешли в наступление, нам надо было захватить мост. Я бежал по полю, когда пуля попала мне в глаз, и я упал. Все.

– Почему вы оказались в зоне конфликта?

– Утром за мной зашел школьный товарищ и сказал, что они едут на войну. Извините, в зону военного конфликта, на море. Он сказал, что один из ребят заболел и в машине есть место. От нашей деревни до зоны конфликта ехать всего несколько часов.

– Вы согласились не раздумывая?

– Да.

– У вас было оружие?

– Автомат Калашникова, но не мой, а того парня, что заболел.

– Вы сразу же выехали?

– Нет, мы еще чай выпили вместе.

– Какое участие вы принимали в военном конфликте?

– Что?

– Вы убили кого-нибудь?

– Я не успел.

– Вы сожалеете об этом?

– Было бы справедливее, если бы и я кого-нибудь убил, не только меня, а? Как вы думаете?

– Вы не имеете права задавать здесь вопросы.

Когда ночи вдруг стали жаркими, как объятия женщины.

Когда до Тбилиси с моря долетели чайки. Птицы грязные и крикливые. Добежали беженцы. Тоже грязные и крикливые. И разруха пошла за войной по пятам, как грузинская жена, сопровождающая мужа.

Когда дерево, что росло посредине дома моего – между печкой без газа и краном без воды, – выбросило ягоды белые, ягоды-альбиносы.

Я забрался на крышу – дерево торчало из крыши, как труба, – и выше, по стволу. Я увидел, что оно умирает. Муравьи перестали ползать по нему, вверх-вниз, вверх-вниз, суетливые и озабоченные, как мы.

Я задумал написать оперу, в которой все – мертвые. И вот они являются на тот свет и ждут встречи с Богом. И прижимают к себе вещи и вещички, которые передали с ними рыдающие родственники. Но их встречают какие-то бюрократы, задают вопросы, заполняют бумаги, отбирают вещи и вещички…

Не знаю, почему я выбрал такую тему. Может, потому что я видел мертвецов почти каждый день. Не хоронили только в понедельник и пятницу, но панихиды проводились ежедневно. Если, конечно, не футбол. А то кто ж к тебе придет, если игра? Или от жары. В такую погоду петь над покойником – лучше самому умереть.

От жары даже тараканы потеряли разум. Выползали на середину комнаты и устраивали совещания, долгие, как партсобрания. Для меня это был верный знак – сейчас тряхнет. Я больше не боялся землетрясений. Я однажды танцевал, когда трясло. Эстате снимал туфлю и бил тараканов каблуком. И ждал: кто следующий, а?

Это лето пришло без весны. И без запаха фиалок. Каждую весну на всех углах улиц продавали фиолетовые фиалки. За пять копеек продавали весну. Сейчас торговали трупами и местами захоронений. Обменивали пленных. Брали пленных впрок. И пули купить было проще, чем цветы.

Жужуна опять пополнела, и ее глаза ушли вглубь, как амбразуры. Она закрывала их, чтобы не видеть, как я одеваюсь. Как я ухожу. Свешиваюсь с балкона и прыгаю наземь. Ее родители на первом этаже притворяются спящими. Их подбрасывает от моего прыжка, как от землетрясения. Мы привыкли к землетрясениям так же, как и к войне.

Горючее пропало, и по улицам, словно собаки на поводках, рыскали только троллейбусы. Их брали приступом, как крепости. Забирались на крышу. Водитель выходил и просил людей: “Слезайте, я из-за вас в тюрьму пойду!” Он пытался стащить их за ноги, а они отбивались. Пассажиры со вжатыми в стекла носами орали: “Езжай, чего стоишь!” Пот мочил им резинки трусов.

Трусы у всех были из красного шелка. Советский флаг, а не трусы. Шелк прилипал в жару к телу, как поцелуй.

И кто-то все-таки попал под колеса. И Васо, соседа моего, затаскали по кабинетам полиции. А у Васо ноги опухали. Он всю жизнь провел в шлепанцах. Он троллейбус водил не обувшись. И теперь он ходил на допросы в ботинках и плакал легко. И какой-то полицейский сжалился и сказал ему прямо: “Человек чуть не погиб, а ты отсюда бесплатно выйти хочешь”. И мы собрали во дворе кто сколько мог, и Эстате сдал больше всех. Эстате теперь считал себя виноватым во всем, что происходило на Земле.

А жилец с восьмого этажа, художник, поймал голубей и выкрасил их в розовый цвет. Розовые голуби летали в бледном небе вместе с грязными чайками и какали. Мужчины решили, что он педераст. А Аннушка сказала: “Спасибо тебе, Господи, за то, что на свете есть красота”.