Безгрешность - Джонатан Франзен

– Ничего, терпимо было, – сказала она.

– Прости, что заставил тебя помогать.

– Просто… не знаю.

– Что?

– Это точно, что Бога нет?

– Довольно-таки искусственная идея, тебе не кажется?

– У меня такое чувство, очень сильное, что он где-то сейчас живой.

– Сама подумай – где? Как это возможно?

– Просто такое чувство.

– Он был твоим другом. Тебе гораздо тяжелее, чем мне.

– Как ты думаешь, ему было больно? Он успел испугаться?

– Нет, поверь мне. Все произошло очень быстро. А теперь, когда он мертв, боли в любом случае нет. Словно он и не существовал никогда.

Он хотел, чтобы она этому поверила, но не был убежден, что верит этому сам. Если время бесконечно, то три секунды и три года – равно малая его доля, бесконечно малая. А значит, если обречь человека на три года страха и страданий – дурно, с чем любой согласится, то и на три секунды – столь же дурно. В этой математике, в ничтожной длительности любой жизни ему вдруг почудился намек на Бога. Никакая смерть не может наступить так быстро, чтобы причинение боли стало простительно. Если ты способен постичь эту математику, значит, в ней таится некая мораль.

– Если Бог все-таки есть, – сказала Аннагрет потверже, – то мой дружок, наверно, в ад попадет за то, что меня изнасиловал. Хотя мне лично было бы спокойнее, если бы он попал в рай. Отправила его в могилу – и хватит с него. Но говорят, у Бога правила строгие.

– Кто тебе это сказал?

– Папа, перед смертью. Он не мог понять, за что Бог его наказывает.

Раньше она об отце не заговаривала. Будь у них больше времени, Андреас постарался бы расспросить ее обо всем, он хотел все про нее знать. Он любил в ней то, что у нее не сходились концы с концами; что она, может быть, даже не совсем честна. Сейчас она впервые употребила слово изнасиловал и, похоже, была лучше знакома с религией, чем показывала тогда, в церкви. Желание ее разгадать было таким же сильным, как желание лечь с ней; два желания были почти нераздельны. Но время уходило. Все мышцы до одной у него болели, но он спрыгнул в могилу и стал ее углублять.

– Этим мне бы заниматься.

– Иди в сарай, ляг. Постарайся уснуть.

– Как бы хотелось, чтобы мы лучше друг друга знали.

– И мне. Но тебе нужно поспать.

Она молча смотрела на него, долго, с полчаса, пока он копал. У него было странное двойное чувство – и близости ее, и совершенной чуждости. Они вместе убили человека, но у нее были свои мысли, свои мотивы, очень близкие к тому, что он думал и переживал, и вместе с тем страшно далекие. И вновь он почувствовал благодарность: она была умна не только по-мужски, как он, но и по-женски. Она сразу поняла, как важно быть вместе – какой бесконечной пыткой станет после того, что они сделали, разлука, – а он только сейчас это увидел. Пятнадцатилетняя, она соображала куда быстрее него.

Лишь когда она ушла в сарай лечь, его ум переключился на насущные дела. Он копал до трех ночи, а потом сразу, не передохнув, подтащил тело, перекатил в яму и прыгнул туда следом, чтобы распрямить. Лицá он помнить не хотел, поэтому первым делом забросал его землей. Потом зажег фонарь и обследовал тело на предмет ювелирных изделий. Нашлись массивные, недешевые часы и хлипкая золотая цепочка на шее. Часы снялись легко, а вот чтобы сорвать цепочку пришлось упереться рукой в засыпанный землей лоб и дернуть. К счастью, если что и было реальным, то ненадолго. Спустя ничтожно малое время бесконечность его собственной смерти вступит в свои права и сделает все это нереальным.

Через два часа яма была засыпана, и он попрыгал сверху, утрамбовывая. Войдя в сарай, стал искать лучом фонаря Аннагрет и нашел в углу, съежившуюся, дрожащую, обхватившую руками колени. Он не знал, что ему мучительнее видеть – ее красоту или ее страдание. Он выключил фонарь.

– Поспала?

– Да. Замерзла и проснулась.

– Наверно, не поглядела, когда первая электричка.

– В пять тридцать восемь.

– Какая ты предусмотрительная.

– Это он поглядел, а не я.

– Хочешь, пройдемся по тому, что ты будешь говорить?

– Нет, я сама уже прошлась. Я знаю, что говорить.

Разговаривали они сейчас прохладно, сухо. Впервые Андреасу пришло в голову, что у них, может быть, и нет общего будущего: они совершили ужасный поступок и теперь будут из-за него испытывать друг к другу неприязнь. Любовь разрушена преступлением. Уже казалось, прошло очень много времени с той минуты, когда она подбежала к нему и поцеловала. Может быть, она была права: может быть, надо было провести эту ночь вместе, а потом сдаться полиции.

– Если за год ничего не случится, – сказал он, – и если ты не будешь чувствовать, что за тобой следят, я думаю, можно уже будет увидеться.

– Это все равно что сто лет, – с горечью возразила она.

– Я все время буду думать о тебе. Каждый день. Каждый час.

Он услышал, как она встала.

– Мне пора на станцию, – сказала она.

– Подожди минут двадцать. Не надо, чтобы видели, как ты там стоишь.

– Мне надо согреться. Пробегусь где-нибудь, а потом на станцию.

– Прости меня.

– Нет, это ты меня прости.

– Сердишься на меня? Я не удивлюсь. Что бы ты ни чувствовала, я все приму.

– Мне просто тошно. Зададут первый же вопрос, и все станет очевидно. Мне слишком тошно, чтобы притворяться.

– Ты вернулась домой в девять тридцать, его не было. Ты неважно себя чувствовала и поэтому сразу легла…

– Сказала же: не надо об этом.

– Извини.

Она двинулась к двери, натолкнулась на него, пошла дальше. Где-то в темноте остановилась.

– Ну, значит, до встречи через сто лет.

– Аннагрет.

Он слышал, как чавкает грязь под ее ногами, видел, как удаляется, проходя через задний двор, темная фигура. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким усталым. Но доделывать свои дела было легче, чем думать о ней. Экономно расходуя свет фонаря, он засыпал могилу вначале старыми сосновыми иглами, а потом более свежими, постарался заровнять следы ног и колею от тачки, аккуратно разбросал палую листву и прочий растительный мусор. Ботинки и рукава куртки безнадежно испачкались, но он слишком устал, чтобы волноваться еще и по этому поводу. Запасные брюки у него с собой были.

Дождевая пыль сменилась более теплым туманом, из-за которого рассвет стал диковинно внезапным. Туман – это неплохо. Он осмотрел задний двор – не осталось ли следов обуви или колес. Лишь когда рассвело почти полностью, вернулся к заднему крыльцу снять проволоку. Крови на ступеньках было больше, чем он ожидал, зато на кустах у перил меньше рвоты, чем он опасался. Он видел все точно в подзорную трубу. Несколько раз наполнял лейку под краном во дворе, смывал кровь.

Напоследок проверил кухню, не осталось ли там беспорядка. Обнаружил лишь брызги в раковине – это он пил воду, к вечеру все высохнет. Запер за собой переднюю дверь и отправился в Рансдорф. В восемь тридцать уже был у себя в подвале. Снимая куртку, вспомнил, что у него при себе бумажник, часы и цепочка покойника, но легче было слетать на Луну, чем избавляться от этого сейчас; он едва сумел расшнуровать свои грязные ботинки. Затем лег на кровать и стал ждать полицию.

Полиция не пришла. Ни в тот день, ни через неделю, ни через месяц – вообще не пришла.

А почему? Среди гипотез, которые строил Андреас, наименее правдоподобной была та, что им с Аннагрет удалось совершить идеальное преступление. Вполне возможно, родители не увидели, во что он превратил задний двор дачи; неделей позже выпал первый за осень густой снег. Но чтобы никто не приметил поразительно красивую девушку в электричке туда или обратно? Чтобы никто из ее соседей не увидел, как они с Хорстом идут к станции? Чтобы никто не поинтересовался, где она бывала в последние недели перед убийством? Ее что, не допросили как следует? Перед их расставанием у Андреаса было чувство, что ее перышком можно перешибить.

Правдоподобней было, что мать Аннагрет допросили в Штази, и тут выплыли и ее наркомания, и воровство. Пропажей своего внештатного осведомителя Министерство госбезопасности не могло не заинтересоваться. И если мать попала в руки Штази, вопрос не в том, созналась ли она в убийстве Хорста – или в содействии его бегству на Запад, смотря по тому, как решили в Штази представить дело. Единственный вопрос – какие психологические пытки она перенесла, прежде чем созналась.

А может быть, подозрения пали на старшую падчерицу, живущую в Лейпциге. Или на кого-нибудь из тех работников электростанции, на которых Хорст стучал. Может быть, кто-то из них уже сидит за это преступление. В первые недели после убийства Андреас каждый день просматривал газеты. Если бы дело расследовал уголовный розыск, фотографию пропавшего непременно поместили бы в газете. Но фотография так и не появилась. Единственное разумное объяснение: Штази отстранила полицию от расследования.

Основываясь на этом допущении, Андреас предположил далее, что Аннагрет в Штази без труда сломали, что она привела их на дачу и они поняли, кому она принадлежит. Чтобы не компрометировать члена ЦК, они согласились рассматривать домогательства Хорста как смягчающее обстоятельство и удовольствовались тем, что насмерть запугали Аннагрет. А чтобы помучить Андреаса неопределенностью, чтобы превратить его жизнь в ад, чтобы заставить бояться собственной тени, они оставили его наедине с собой.