Безгрешность - Джонатан Франзен

А потом, четвертого ноября, – чудо. Полгорода отважно вышло на улицы. Он методично двигался через людскую массу, всматривался в лица, улыбался, слыша усиленный громкоговорителем “голос разума”, отвергающий воссоединение страны и призывающий взамен к реформам. На Александерплац, ближе к неплотной периферии толпы, где топтались нерешительные и страдающие клаустрофобией, его сердце вдруг екнуло, опережая мозг. Девушка. Шипастая прическа, в ухе булавка вместо серьги – и все-таки это Аннагрет. Рядом другая девушка с такой же прической, они сцепились руками. Лица у обеих пустые, скучающе-агрессивные. Нет, она больше не была хорошей девочкой.

МЫ ДОЛЖНЫ НАЙТИ НАШ СОБСТВЕННЫЙ ПУТЬ, ВЗЯТЬ ЛУЧШЕЕ ОТ НАШЕЙ НЕСОВЕРШЕННОЙ СИСТЕМЫ И ОТ ТОЙ СИСТЕМЫ, КОТОРАЯ НАМ ПРОТИВОСТОЯЛА…

Ища, видимо, избавления от скуки, которую нагонял голос из громкоговорителя, Аннагрет огляделась по сторонам – и увидела Андреаса. Глаза ее расширились. Он невольно улыбнулся. Она не улыбнулась в ответ, но сказала что-то подруге на ухо и отошла от нее. Пока она приближалась, он яснее увидел, как она изменилась и как мало шансов, что она по-прежнему его любит. Она остановилась близко, но так, чтобы обнять ее он не мог.

– У меня минута всего на разговор, – сказала она.

– Необязательно сейчас. Просто скажи мне, где тебя найти.

Она покачала головой. Ни вызывающая стрижка, ни булавка в ухе не повредили ее красоте, а вот то, что она была несчастна, свое дело сделало. Черты лица те же, что и два года назад, но свет в глазах померк.

– Опасности больше нет, – сказал он. – Поверь мне.

– Я теперь в Лейпциге. Мы сюда только на один день.

– Это твоя сестра?

– Нет, подруга. Захотела тут побывать.

– Я приеду к тебе в Лейпциг. Там и поговорим.

Она покачала головой.

– Ты не хочешь меня видеть, – сказал он.

Она настороженно оглянулась через плечо, потом через другое.

– Сама не знаю. Я про это не думала. Знаю только, что нам грозит опасность. Больше ни о чем думать не могу.

– Нам ничего не грозит, пока существует Министерство госбезопасности.

– Мне пора к подруге.

– Аннагрет. Я знаю, ты говорила с людьми из Штази. Они приходили в церковь и спрашивали про меня. Но потом ничего не было, меня не допрашивали. Нам ничего не грозит. Ты все сделала правильно.

Он придвинулся ближе. Она дернулась и отступила от него.

– Нет, мы в опасности, – возразила она. – Они много чего знают. Просто ждут.

– Если они так много знают, то все равно, пусть нас и увидят вместе. Они прождали уже два года. Теперь они уже ничего с нами не сделают.

Она снова оглянулась через плечо.

– Мне надо идти.

– Я должен с тобой увидеться, – сказал он по одной лишь причине – из честности. – То, что мы не видимся, меня убивает.

Казалось, она почти не слушает, утонув в своем несчастье.

– Они забрали маму, – сказала она. – Мне надо было что-то им рассказать. Сначала в психушку, там лечили от наркомании, потом в тюрьму.

– Мне очень жаль.

– Но она пишет письма в полицию. Хочет знать, почему его исчезновение не расследовано. В феврале она выйдет.

– А ты с полицией говорила?

– Я не могу с тобой видеться, – сказала она, глядя себе под ноги. – Я тебе очень-очень обязана, но, наверно, никогда с тобой видеться не смогу.

– Аннагрет. Ты с полицией говорила?

Она покачала головой.

– Тогда, может быть, мы все уладим. Позволь мне попробовать все уладить.

– Это был ужас, когда я тебя сейчас увидела. И желание, и смерть, и то самое, все вместе – ужас просто. Я не хочу никогда больше этого хотеть.

– Позволь мне это прогнать.

– Это никогда не уйдет.

– Позволь мне попробовать!

Она пробормотала что-то, чего он за шумом не расслышал. Может быть, снова: не хочу этого хотеть. И убежала к подруге, с которой они поспешно, не оглядываясь, ушли.

И все-таки надежда есть, решил он. Окрыленный ею, он ринулся бегом и так и бежал до самой Маркс-Энгельс-плац. Каждый прохожий был помехой на его пути. Ему хотелось одного: снова увидеть Аннагрет. Нужно было “это прогнать”, добиться, чтобы дело об убийстве окончательно похерили, – иначе ему с ней не быть.

Но ее мать, которой, как теперь стало ясно, он не уделил должного внимания, создавала серьезную проблему. Нет никаких причин, чтобы она перестала настаивать на расследовании, и она скоро выйдет из тюрьмы. Будет настаивать, настаивать. Когда со Штази будет покончено, полиция, вполне возможно, получит в свое распоряжение дело об убийстве и начнет собственное расследование. Даже если он их опередит, даже если сумеет как-нибудь перезахоронить труп, дело все равно выплывет, когда падет правительство. А что там, в этом деле? Надо было спросить Аннагрет, что именно она сказала людям из Штази. Известно им про дачу? Или они свернули расследование, как только узнали о связи между Аннагрет и им?

Он вернулся на Александерплац в надежде снова ее найти. До ночи прочесывал толпу, но тщетно. Подумывал съездить в Лейпциг – адрес ее сестры, у которой она, скорее всего, поселилась, выяснить будет нетрудно, – но побоялся, что навсегда ее потеряет, если станет разыскивать и донимать вопросами.

Дальше – два месяца бессилия и страха. В тот вечер, когда в Стене пробили бреши, он чувствовал себя единственным трезвым на целый перепившийся город. Случись это в прошлом, он посмеялся бы над тем, как смехотворно завершились двадцать восемь лет, в течение которых население целой страны было интернировано, как нескольких слов, которые, импровизируя, произнес переутомленный Шабовски[28], хватило, чтобы разрушить весь аппарат лишения свободы; но сейчас, когда он услышал крики наверху, когда к нему в подвал опрометью, неся благую весть, сбежал викарий, Андреас почувствовал себя космонавтом в капсуле, чью оболочку пробил метеороид. Свист выходящего воздуха, вторжение вакуума. Здание опустело, все ринулись к ближайшему пропускному пункту убедиться, а он остался – сидел на кровати, забившись в угол, подтянув колени к подбородку.

Желания пересечь границу у него не было ни малейшего. Он мог отправиться в Лейпциг, разыскать Аннагрет, они могли вдвоем уйти на Запад, чтобы никогда не возвращаться, могли найти способ уехать в Мексику, в Марокко, в Таиланд. Но пусть даже она хочет так жить, пусть она согласна быть в бегах… зачем? Лишь на родине его жизнь имела смысл. И неважно, как сильно он ненавидел эту родину, – все равно оставить ее он не мог. Единственный путь к спасению он видел в том, чтобы прийти к Аннагрет как мужчина, способный гарантировать ей безопасность, в том, чтобы обеспечить себе и ей возможность ходить среди людей с высоко поднятой головой. Сильней, чем когда-либо, он в эти бурные дни после прорыва Стены чувствовал, что Аннагрет – его единственная надежда.

Он начал ездить на метро до Норманненштрассе, смешивался с протестующими у главных ворот Штази, собирал слухи. Говорили, что в Штази сутками напролет измельчают и жгут бумаги. Говорили, что документы грузовиками вывозят в Москву и в Румынию. Он вообразил себе было, что и его дело могут уничтожить или отправить подальше, – но нет, в Штази, конечно, действуют с немецкой методичностью, двигаясь сверху вниз, разбираясь вначале с документами, компрометирующими их собственных сотрудников и шпионов, а этого добра, разумеется, достаточно, чтобы дать шредерам, печам и грузовикам работу не на один месяц.

В хорошую погоду у входа на территорию Штази собирались большие толпы обеспокоенных граждан. В плохую – только ядро протеста, одни и те же лица, мужские и женские, люди, которые незаслуженно подвергались репрессиям и имели к министерству суровые личные счеты. Больше всех Андреасу приглянулся один молодой человек его возраста – его схватили на улице еще школьником после того, как он вступился за одноклассницу, к которой грубо приставал сынок крупного чина из Штази. Его предупредили, он проигнорировал предупреждение – и шесть лет, две тюрьмы. Он пересказывал свою историю вновь и вновь, пересказывал всякому, кто готов был слушать, и каждый раз она трогала Андреаса. Хотел бы он знать, что сталось с девушкой.

А однажды вечером в начале декабря, спустившись к себе в подвал, он открыл дверь и увидел: на кровати сидит и спокойно читает “Берлинер цайтунг” его мать.

Дыхание пресеклось. Он мог только стоять на пороге и смотреть на нее. Пугающе похудевшая, но прекрасно одета и в целом ухоженная. Она сложила газету и поднялась.

– Хотела посмотреть, как ты живешь.

По-прежнему дьявольски хороша. Волосы все того же невероятного рыжего цвета. Черты заострились, но морщин нет.

– Кое-что из книг я бы охотно взяла почитать, – сказала она, подойдя к полкам. – Отрада сердцу – видеть, как много тут по-английски. – Она сняла с полки томик. – Что, любишь Айрис Мердок так же, как я?

Дыхание восстановилось. Он спросил: