Лжецаревич - Николай Алексеев

— Ай! Что ты, Феклуша! Неужели так и сказал?

— Вот те крест, так и сказал! Так как же, боярышня? — промолвила холопка, и маленькие лукавые глаза ее, устремленные на лицо Пелагеи Парамоновны, так и горели: сказав все, она забыла упомянуть об одном, что Константин Лазаревич обещал, в случае благоприятного ответа, подарить ей, Фекле, золотое запястье немедля же да после сулил немалую награду.

— Ах, как и быть, не знаю! — воскликнула Пелагеюшка, сжав голову руками.

— Ужли погубишь его?

— Как можно!

— Так как же?

— Дай подумать.

— Да некогда думать, решать надо: того и гляди Манефа Захаровна вернется. Да вон она уж идет, кажись. Слышишь?

— Да, да! Ай, Господи! Что мне делать?

— Скорей, скорей! Да либо нет? — торопила холопка. Шаги боярыни слышались уже совсем близко.

— Господи! Прости меня, грешницу! Да! — пролепетала Пелагеюшка.

Манефа Захаровна стояла на пороге.

— Прости, матушка боярыня, — затараторила Фекла, — что я здесь малость замешкалась: залюбовалась на работу боярышнику. Что за искусница она! Просто диву даюсь, как это ладно да красиво выходит у ней! Свыше, видно, дар ей такой дан!

— Все от Бога, от кого больше? А Пелагея, точно, умеет работать малость — выучила я ее, — промолвила боярыня, с удовольствием слушая похвалы холопки.

— Какое малость! Посмотришь — глаз оторвать не хочется! И то сказать, ведь и ты, матушка боярыня, мастерица, каких мало, могла выучить. Дивно, дивно! — говорила Фекла, удаляясь из горницы.

Вечером того же дня невдалеке от ворот двора боярина Чванного смутно можно было различить в полутьме две фигуры.

Это были Константин Лазаревич и Фекла.

— Так она согласилась? Слава Тебе, Господи!

— Согласилась, согласилась! — слышался сладенький голос холопки. — Сперва, вестимо, не знала, как быть, ну да я ей растолковала, что ничего тут греховного нет. После этого она и говорит: «Скажи ему, соколику моему, что я за ним всюду пойду и все сделаю, как он сказывает… Себя, — говорит, не пожалею».

— Так и сказала?

— Так, так.

— Ах, милая! — умиленно прошептал Константин.

— Конечно, тут надо было тоже уметь дело повести. Другая на моем месте ничего не сделала б, только впросак попала б, ну а я для тебя постаралась.

— На вот возьми, что обещал.

— Ай, боярин! Ай, голубчик! Да как мне тебя и благодарить, не знаю! Этакое запястье мне, холопке, подарил! С камнями, кажись?

— С камнями.

— И-и! Я и в руках таких не держивала, не то что носить! Одно жаль…

— Что?

— Скоро расстаться с ним придется.

— Почему?

— Да мать больна. Ну, недужному, вестимо, то то, то другое надо. А где взять? У боярыни не спросишь. Вот и придется продать запястье и купить матери чего-нибудь. Эх, жизнь!

— Так на тебе рублевиков, купи матери что надо, а запястье припрячь.

— Ай, боярин, да какая же ты добрая душа! — воскликнула Фекла, пряча рублевики. — Век буду за тебя Бога молить!

— Теперь слушай хорошенько. В четверток ночью, после первых петухов, проберусь я в сад. Ты тем временем тихонечко с боярышней выйди из дому и иди к забору. У меня там лазейка будет устроена. Я вас встречу, выведу на улицу. Тройка коней с верным человеком будет поджидать. В телегу вспрыгнем — и поминай нас, как звали! Поняла? Запомнишь?

— Запомню! В четверток ночью. Стало быть, на пяток в ночь?

— Да, да.

— После первых петухов… Ладно.

— Устроишь все?

— Устрою, будь в надежде.

— Ну, ступай теперь, расскажи при случае все боярышне и поклон ей мой низкий передай. Скажи, что не знаю я, как и дождаться четвертка!

— Все, все скажу. Прощай, боярин, много благодарна тебе.

Они разошлись.

Скоро до слуха Константина донесся скрип калитки и громкое ворчанье старика-сторожа, впускавшего Феклу:

— Эк тебя носит, быстроглазую!

«Кончено! — подумал молодой боярин. — Каша заварена, как-то скушаем? Либо пан, либо пропал! Э! Будет пан! Бог поможет», — решил он, спешно шагая к своему дому.

IX

ВЕСТЬ ОБ «ОЗОРСТВЕ» КОНСТАНТИНА

— Так ты говоришь, мать, он дома и не ночевал? — сидя за утренним сбитнем, спросил жену Лазарь Павлович.

— Не ночевал, не ночевал! И постеля не смята ни чуточки, — подняв брови и придав лицу озабоченное выражение, сказала боярыня.

— Гм… — качнув головой, промычал Двудесятин.

— И то еще чудно, что одного холопишки мы недосчитываемся.

— Какого? Не Фомки ли?

— Его самого. А ты почему угадал?

— Рыбак рыбака видит издалека, так и Фомка с Константином: оба — озорники. Этакий шалопут сынок у меня! Что-нибудь да натворят они с Фомкой! Вернется — ужо задам ему! — говорил Лазарь Павлович, но в голосе его не замечалось раздражения, и даже легкая усмешка кривила губы. — Ах, озорной, озорной! Ну, да и то сказать — молоденек, кровь играет. Сам я такой был в его годы, — продолжал он.

— Гость к тебе, боярин, — сказал вошедший слуга.

— Кто это в такую рань?!

— Парамон Парамонович Чванный.

— А-а! Вот диво! Пойти встретить его… — промолвил, поднимаясь с лавки, Двудесятин.

Но гость уже входил в светлицу.

Боярин Чванный был небольшой, худощавый, лысоголовый старик с сероватым морщинистым лицом, с хитрыми глазами, смотревшими исподлобья.

При первом взгляде на гостя Лазарь Павлович понял, что он не в духе.

— Милости просим, гость дорогой! Хозяюшка! Вели-ка сбитеньку подать. А я, грешным делом, только что еще поднялся, — сказал хозяин.

— От сбитня уволь: сейчас дома пил, — сумрачно ответил гость. — Вели-ка лучше кликнуть сынка своего молодшего.

— Константина? Фью-ю! — присвистнул Двудесятин, — И рад бы, да не могу, он и дома не ночевал.

— Вишь ты! Озорник он у тебя. Ведь я на него с жалобой.

— Ну?! Что он такое натворил?

— Помилуй Бог что! Пелагею скрасть хотел.

— Вот те на! Лександрову невесту! Ну и шалый же! И что же, скрал?

— Нет, не удалось — поймали мы его.

— Вот за это можно дурнем его назвать — уж коли задумал выкрасть девушку, так не попадался б. За это стоит ему бока намять! И намну, как домой вернется, — с раздражением вскричал Лазарь Павлович. — Расскажи, как дело было, — добавил он угрюмо.

— А вот как. Хитер твой сынок, а нашлись люди его похитрее. Подговорил он холопку одну мою, всяких наград ей наобещал… Ну, она было и согласилась, а потом совесть зазрила — известно, девка честная, убоялась греха. Пришла она к жене моей, бух ей в ноги да все и рассказала. Так и так, мол; тогда-то и туда-то подъедет боярин Константин Лазарыч и будет ждать, чтоб привела я к нему боярышню Пелагею. Он ее в возок — и прямо к попу венчаться.

— Вон как!

— Да. А опосля с повинной, значит, к родителям.

— Этакий озорной! Этакий озорной! — приговаривала, всплескивая руками, Марья Парамоновна.

Лазарь Павлович молча слушал.

— Ну, Манефа, вестимо, мне все рассказала. Я велел холопке молчать до поры до времени, а как сынок твой приехал в условленное время, я его и поймал и холопа его тоже.

— Неужли он так и дался? — вскричал Двудесятин.

— Какое! Почитай, десятку холопов носы расквасил да зубы повыбил, пока его скрутили. Ну да и холоп, который с ним был, тоже хорош: чистый разбойник! Остервенился, что зверь, чуть меня самого не пришиб.

— Ай-ай! — воскликнула боярыня.

— Фомка лих драться! — довольно улыбаясь, заметил Лазарь Павлович.

— Да уж куда лих!

— Где же они теперь?

— А не знаю, я думал, домой вернулись. Я их ночью же отпустил… Напел сынку твоему вдосталь и отпустил. Холопишку твоего, правда, велел перед тем на конюшне выпороть.

— Это ты напрасно чужого холопа-то, — с неудовольствием сказал хозяин.

— Да коли он разбойничает?

— Я бы сам с ним расправился.

— Да вот расправился бы, коли их и дома нет, — ехидно улыбнувшись, проговорил Чванный.

— Вернутся, чай. Я с ними по-свойски расправлюсь — потому, уж коли воруешь, так не попадайся! — с сердцем вскричал Двудесятин. — Вот сегодня либо завтра вернутся, я им и задам!

Однако ни сегодня, ни завтра, ни через неделю они не возвратились.

Раздражение боярина постепенно сменилось печалью. Он уже готов был простить «озорного» сына, только бы он вернулся. Но Константин пропал вместе с Фомкою, как в воду канул.

Напрасно Лазарь Павлович разослал холопов по всей Москве — пропавшие нигде не находились. Так Двудесятину пришлось уехать в «поле» против самозванца, не повидавшись с сыном.

Он раньше предполагал оставить Константина с матерью, а Александра взять с собою, чтобы «встряхнуть немножко богомола», теперь приходилось ехать одному, оставив дома за хозяина старшего сына.

Боярин Чванный тоже уехал в поход.