Ироническая проза ч.2 - Роман Днепровский

 Ладно, не отвлекаемся. Я ловлю такси, договариваюсь с таксистом, мы садимся в салон. Едва уселись - Инга спрашивает:

 - За сколько договорился?

 - За двадцатку, - отвечаю.

 - Хватит и пятнадцати! - чеканит Инга с такими интонациями, что у водилы не возникает никакого желания возражать ей: он только кидает на меня сочувственный взгляд через зеркальце заднего вида. А Инга всю дорогу импровизирует: упрекает меня во всех мыслимых и немыслимых грехах - в том, что много пью и мало зарабатываю, в том, что гуляю от неё "налево" и не хожу в школу на родительские собрания, в том, что не могу вбить в стену гвоздь и починить водопроводный кран кран на кухне... в том, что она отдала мне свои лучшие годы - а я, засранец этакий... И я слушаю всё это, и мне становится чуточку страшно: в какой-то момент мне начинает казаться, что всё это - чистейшая правда. М-да... А таксист так и молчит всю дорогу.

 И вот мы подъезжаем к Дому Актёра, машина тормозит у парадного крыльца.

 - Выходи! - стальным тоном произносит Инга (такие модуляции голоса у женщин я слышал только один раз в жизни: так отдавали команды подследственным конвоирши в СИЗО-1) - Давай, быстрее! Я сама с ним рассчитаюсь! - и, повернувшись к водиле, брезгливо извлекает деньги из бумажника:

 - Хватит и червонца! Здесь ехать-то - всего ничего...

 Таксист снова кидает на меня полный сочувствия взгляд, сгребает деньги, уезжает. Мы стоим на крыльце Дома Актёра, провожаем таксомотор взглядом. Когда он скрывается за поворотом, снова смотрим друг на друга - и ржём. А потом я говорю:

 - Нет, Киселёва, и не жди даже! Я на тебе никогда не женюсь! Ты - Ад во плоти! - и мы опять веселимся. А потом идём в бар.

 ...В тот вечер народа в баре было совсем немного: за одним из столиков сидели, как всегда, "три поросёнка" - три ТЮЗовских актрисы. Сколько я помню себя, они всегда играли Трёх Поросят в одноимённой приключенческой драме для детей младшего школьного возраста. Такая приверженость своим сценическим персонажам объяснялась, скорее всего, тем, что каждый вечер "Три Поросёнка" приходили в здешний бар и пили водку. Я думаю, именно эта привязаность к водке и привела к тому, что со временем голоса у тёток совсем охрипли, стали точь в точь такими, какими и должны быть голоса их персонажей... За дальним столиком сидели какие-то околобогемные снобы - а у самого входа, один-одинёшенек, сидел поэт Тараканов. Перед ним стояла маленькая чашечка кофе и тонкостенный стакан, до краёв наполненый водкой.

 Поэт Тараканов курил и смотрел строго перед собой. Он был волшебно пьян. Может быть, вы знаете, что есть такая стадия сильного опьянения, когда человек с первого взгляда кажется совершенно трезвым - и, тем не менее, он при этом совершенно пьян? Так вот, поэт Андрей Тараканов был, как раз, в таком состоянии.

 На нас он не обратил ни малейшего внимания. Он сидел совершенно неподвижно, затем схватил свой стакан, залпом осушил его. Сделал маленький глоток кофе, закурил. Затем встал, подошёл к стойке. Заказал себе ещё один стакан. Получил заказ, развернулся, чтобы идти к своему столику - и здесь-то мы с Ингой и попали в его поле зрения.

 Тараканов изменил траекторию своего движения: он взял твёрдый курс в направлении нашего столика. Подошёл, сел. Инга с опаской покосилась на него, затем глянула на меня: в её взгляде был и страх, и любопытство, но, прежде всего, вопрос. Что это, мол, за очередной непризнанный гений?... А поэт Тараканов и вправду был колоритен: рост - под два метра, стройный, как саксаул, кисти рук висят ниже колен, грива немытых волос покоится на плечах. На лице - сорок поколений предков, ордынских кочевников, князей Таракановых...

 - Здравствуй, Андрей! - говорю, - я смотрю, гуляешь? Что за повод? - я усилено изображаю хорошую мину при плохой игре: с одной стороны, Инга терпеть не может пьяных поэтов - а с другой стороны, я знаю Андрея Тараканова, как тихого и слегка застенчивого парня, который пишет, к тому же, хорошие стихи. Мне не хочется его обижать. Но в таком состоянии я вижу Андрюху впервые, и совершенно не представляю, чего от него можно ожидать.

 - Яасэблюю! Сехх!... - провозглашает Тараканов, предоставляя нам возможность отгадывать, что же он хотел сказать: не то, "Я вас люблю! Всех!", не то "Я в вас блюю! Всех!" Он залпом выпивает свой стакан, лезет обниматься, пытается поцеловать Инге руку... Ага, терерь понятно: он хотел сказать, что любит нас всех. Потом Тараканов уходит: он опять заказал себе полный стакан водки, сел за свой столик и уставился в одну точку. Потом он выпил свой стакан, попробовал подняться, чтобы подойти к стойке и повторить заказ, но упал на пол. Через пять минут его уже очень вежливо и аккуратно выводили охранники, которых вызвала хозяйка бара Эльвира Михайловна. Инга печально качала головой:

 - Поэт, говоришь?... Ну, как же он так, а?... Ромка, ну ведь нельзя так ужираться, нельзя! А прочти ещё что-нибудь, что он написал.

 Я читал ей стихи Тараканова. Потом - чьи-то ещё. Потом - свои. Потом за наш столик подсели какие-то наши знакомые. Постепенно прибывал народ. Вечер в баре Дома Актёра входил в своё привычное русло.

 ...Без десяти минут одиннадцать хозяйка бара Эльвира Михайловна на несколько секунд выключила в зале свет: это был сигнал к закрытию заведения. Народ засуетился: за столиками начали пить "на посошок", кто-то торопился заказать последние на сегодня сто грамм, кто-то уже обсуждал дальнейшую программу вечера, переходящего в ночь. Часть посетителей направилась в сторону выхода.

 Мы с Ингой тоже двинулись к дверям: высиживать последние десять минут не имело никакого смысла - лучше уж, минуя толчею, спокойно одеться в гардеробе, поймать такси (на этот раз, мы не собирались разыгрывать "семейную сцену" перед водителем) и уехать восвояси, пока есть свободные машины.

 Гардероб в Доме Актёра - место очень демократичное. Настолько демократичное, что ни номерки, ни гардеробщица здесь не предусмотрены: посетители сами заходят за загородку, сами вешают свою верхнюю одежду на крючки - а уходя, сами берут свои пальто и куртки с вешалок, одеваются и уходят. За всю историю Дома Актёра никому ещё не приходило в голову воровать здесь одежду, да и охранник сидит тут же, напротив - вся гардеробная перед его взором. Но нам с Ингой, видимо, на роду было написано стать первыми жертвами здешнего гардеробного демократизма...

 Мы двинулись к своим крючкам, на которых оставили одежду. Я быстро отыскал своё осеннее пальто, и даже успел надеть его - а Инга стояла и растеряно смотрела туда, где висел её белый плащ. Вернее, смотрела туда, где он НЕ ВИСЕЛ. Плаща на крючке не было - и не было его нигде! Чёрные, серые, бордовые, коричневые, тёмно-синие и тёмно-зелёные пальто, куртки и плащи висели тут и там на крючках - и среди них не маячило ни одного светлого пятна! Инга стояла в полном недоумении - а потом повернулась ко мне:

 - Ромка! Плащ украли! УКРАЛИ!...

 - Не может быть! - говорю я, - на него, наверное, кто-то сверху одежду повесил! Погоди, сейчас найдём! - и начинаю перебирать висящие рядом пальто и плащи. Охранник за своим столиком слышит нас, и начинает проявлять ленивый интерес к происходящему. Вдвоём мы ищем Ингин белый плащ, и, чем дальше - тем безуспешнее. А из бара, тем временем, начинает выходить народ, и все  направляются за своей одеждой в гардеробную.

 - Погоди! - говорю я, - сейчас всё найдётся. Пусть люди свою одежду разберут - он и отыщется! Ты не беспокойся: мы его сразу увидим, как только одежды на вешалках меньше станет!

 Посетители одеваются; мы стоим и ждём. Белого плаща Инги пока не видно... Стоп! Есть! Мелькнуло что-то белое - в самом дальнем углу!

 - Сиди! Сейчас принесу! - ныряю в толпу, достигаю дальнего угла, хватаю плащ, и возвращаюсь к обрадованой Инге.

 - Ну, вот он! А ты боя... - я не успеваю закончить фразу потому, что Инга смотрит на то, что у меня в руках, и начинает в голос, по-бабьи рыдать. Я смотрю на плащ - и вижу, что никакой это не плащ - а белая болониевая мужская куртка. Один её рукав заляпан грязью, другой чуть порван у локтя. Оборачиваюсь в сторону гардеробной, и вижу, что почти всю одежду народ разобрал, что висит там не больше дюжины пальто и курток - и что нету среди них Ингиного белого плаща.

 Вмешивается охранник:

 - Девушка! Ваш плащ, наверное, тот парень одел... Ну, тот парень, который напился, которого мы из бара выводили. Точно помню: он в чём-то белом выходил!...

 Что-то щёлкает в моей голове. Я лезу во внутренний карман куртки, которую всё ещё держу в руках. В следующий момент мы все втроём тупо рассматриваем зелёненькую книжицу, на обложке которой золотом оттиснуто: "Союз писателей России. Удостоверение". Открываем... Ага, Тараканов Андрей Георгиевич... Что и требовалось доказать.

 Для Инги это - уже слишком. Она падает в кресло, в котором сидел охранник, и начинает рыдать так горестно и жалостливо, что у меня сердце кровью обливается. И не у меня одного, кстати: именно в этот момент закончилось ещё какое-то мероприятие - кажется, какая-то презентация - в главном зале Дома Актёра. Двери открываются, и из зала в фойе выходит мой шеф, Ефим Исаакович Гольдберг. Шеф излучает благодушие - но, увидев, что Инга горько плачет, решает поинтересоваться, что же стряслось. Он направляется прямо к нам, но Инга его не видит - Инга закрыла лицо руками, и всхлипывает: