План «Ост». Как правильно поделить Россию - Себастиан Хаффнер

Англия, наоборот, планировалась в качестве союзника, по меньшей мере, в качестве доброжелательной нейтральной стороны. Гитлер не планировал подготовки к вторжению в Англию или к океанской морской и блокадной войне против Англии. Он справедливо боялся импровизированного вторжения – вследствие английского превосходства на море и в воздухе. Бомбовый террор доказал себя как плохое средство для того, чтобы отбить у Англии охоту воевать; он вызвал скорее противоположное. Так с лета 1940 года Гитлер повесил себе на шею нежелательную войну с Англией – первый признак того, что его политика в 1938/39 годах была ошибочной.

Но за это он ведь победил Францию, что создало ему во всей Европе нимб непобедимого полководца. Кроме того, он занял войсками весь западный континент от мыса Нордкап до Пиренеев. И с этим ему еще раз представился тот шанс, который раньше Мюнхенское соглашение давало ему только для Восточной Европы, а теперь уже и для всей континентальной Европы: шанс дать Европе «новый порядок» и обеспечить в Европе немецкое превосходство на длительный период. Для этого не только предоставлялась возможность, в этот момент это определенно требовалось. Потому что теперь шла война и для победы в войне, если она велась не просто ради войны, требовалось заключение мира. И более того: Франция сама показала себя более чем готовой к миру, некоторые из ее правящих теперь политиков были даже готовы к союзу. Так, как они это предлагали, они называли это «совместной работой» – «Collaboration», вообще говоря, это было растяжимое понятие. Если Гитлер только захотел бы, то он летом 1940 года мог бы в любой момент иметь мир с Францией, и если бы этот мир был в некоторой степени великодушным, то без сомнения сделал бы также стремящимися к миру и все малые западноевропейские страны, которые Гитлер также накрыл войной. Заключение мира с Францией, а после этого, возможно, созванный совместно с Францией европейский мирный конгресс, из которого мог бы получиться некоторый вид европейского государственного союза, по меньшей мере, оборонное и экономическое сообщество – все это летом 1940 года для немецкого государственного мужа в ранге Гитлера было возможно. Это было бы и в другом отношении также перспективным средством для того, чтобы психологически разоружить Англию и свести на нет войну с ней. Потому что для чего должна была бы Англия воевать, если страны, из-за которых была объявлена война, заключили бы свой собственный мир с Гитлером? И что можно было бы предпринять против объединенной, сплоченной вокруг Германии Европы?

Примечательно, однако, что эти возможности в мыслях и планах Гитлера в те двенадцать месяцев с июня 1940 до июня 1941 года доказуемо не играли ни малейшей роли. Он их ни разу не рассматривал, чтобы их потом отбросить, а мысль о такой политике вообще не приходила ему в голову. Кому он предлагал мир после победного похода во Францию, была не побежденная Франция, а непобежденная Англия – совершенно парадоксальное поведение, если этот момент однажды обдумать. Англия только что объявила войну, только что начала мобилизовывать свои силы и резервы, могла это делать совершенно спокойно, так как ее военно-морские и военно-воздушные силы обеспечивали защиту от вторжения. Англия не видела в предложении Германии устраненных причин войны, наоборот, вследствие новых агрессий Гитлера и его оккупации Норвегии и Дании, Голландии, Бельгии и Люксембурга эти причины для войны только увеличились – почему ей нужно было в этих условиях заключать мир? Готовым к миру является побежденный, а не непобежденный.

Войны ведутся, чтобы путем военной победы добиться от противника готовности к миру. Но если эту готовность к миру не используют, то военную победу разбазаривают. Гитлер не использовал свою победу над побежденной и готовой к миру Францией, а вместо этого направил предложение о мире непобежденной и ни в какой мере не готовой к миру Англии, не указав даже на какие либо уступки в спорных вопросах, которые привели к войне с Англией. Это была необъяснимая и элементарная политическая ошибка. А то, что он вместе с его победой над Францией упустил также уже никогда не повторившийся шанс объединить Европу и через такое объединение сделать приемлемым немецкое превосходство, увеличило эту ошибку до огромных размеров. Примечательно, что эта его огромная ошибка в литературе о Гитлере до настоящего времени едва ли просматривается.

Конечно, и здесь невозможно представить себе Гитлера как великодушного победителя и дальновидного, терпеливого миротворца. В его последней речи по радио 30 января 1945 года он сам обозначил себя как человека, «который всегда знал только одно: бить, бить и еще раз бить» – автопортрет, который понимался как самопохвала, но в действительности представлял самообвинение; возможно, даже преувеличенное. Гитлер мог быть не только способным к насилию, он отличался также хитростью и коварством. Но ему никогда не приходила на ум мудрость высказывания Кромвеля о том, что то, что приобретено силой, не является действительным приобретением.

Миротворцем он не был, этот талант у него отсутствовал. Это является, вероятно, той причиной, почему огромные шансы, которые он упустил летом 1940 года, в большинстве описаний Гитлера и Второй мировой войны практически не рассматриваются. Но это одновременно является причиной для того, чтобы на один момент остановить развертывание событий на лете 1940 года, чтобы правильно оценить сильные и слабые стороны Гитлера: никогда больше не видны эти силы и слабости в его изображении так полно и одновременно.

Гитлер имел ведь шанс добиться успеха и утвердить себя, который он отбросил. Он без сомнения доказал себя как образец в сочетании силы воли, энергии и работоспособности. Он свободно мог давать простор своим не незначительным политическим способностям, которыми он обладал: прежде всего, безошибочному чутью скрытых слабостей противника и способности такие слабости хладнокровно и моментально использовать. Кроме того, он обладал (и это он также доказал в этот исторический момент), вообще говоря, редкой комбинацией политических и военных талантов. Что в нем, однако, совершенно отсутствовало, так это конструктивная фантазия государственного деятеля, способного к длительному строительству. Поэтому он не смог довести дело до заключения мирного договора – так же, как раньше не довел внутринемецкое государственное устройство до конституции (мирные договоры являются ведь для межгосударственных отношений тем же, что конституции для государств). В этом ему мешали также его робость к определенности и его нетерпеливость, оба эти качества были связаны с его самовлюбленностью. Так как он считал себя непогрешимым и слепо верил в свою «интуицию», он не мог создать никаких учреждений, которые его связывали бы. А так как он считал себя незаменимым и хотел всю свою программу осуществить безусловно в течение своей жизни, то он не мог вырастить ничего из того, что требовало длительного времени, не мог ничего оставить своим наследникам, не говоря уже о том, чтобы позаботиться о наследниках (мысль о наследнике всегда была ему особенно неприятна).