Малая Бронная - Ольга Карпович

– Ты летом уже показала, на что ты способна.

Или:

– Теперь, когда я точно знаю, что нельзя тебе доверять…

Ей было все равно, что отец, которому мать, конечно, не преминула доложить о позоре дочери, смотрит на нее с плохо скрываемым сожалением, словно на породистого, подававшего большие надежды щенка, заболевшего вдруг чумкой. Еще бы, такая дочь, комсомолка, староста класса, будущая медалистка, отрада родителей – и вдруг сбилась с пути, разрушила все надежды.

Впрочем, вслух родители ее не распекали, предпочитали изводить ледяным презрением. А ей только того и надо было. Она забивалась в свою комнату, сидела на широком подоконнике, смотрела, как шлепает по лужам осенний дождь за окном и говорила себе: «Володя приедет за мной. Приедет, он обещал! Нужно только еще немного подождать, потерпеть. И все будет хорошо». Окружающая действительность казалась такой безобразной и мрачной, что ее физически начинало мутить, как только она открывала утром глаза.

Мать спохватилась, когда на Инку перестало налезать коричневое форменное платье. В школе организовали вечер, посвященный Седьмому ноября. Инка должна была читать со сцены Маяковского. Днем, накануне праздника, отгладила белый фартук, крутилась перед зеркалом, стараясь втянуть живот, застегнуть крючки на платье. Мать, уже вернувшаяся со службы, пристально посмотрела на нее и позвала изменившимся голосом:

– А ну-ка иди сюда.

Инка подошла. Мать бесцеремонно задрала подол платья, оглядела ее округлившуюся фигуру и, сморщившись от отвращения, снова, как тогда, летом, звонко ударила дочь по щеке, процедив:

– Довольна теперь, нагуляла брюхо, дрянь такая!

– Ты больная, да? Совсем ничего не соображаешь? – распиналась мать. – Этот ребенок будет уродом, я тебе гарантирую! Науку не обманешь! Спутаться с родственником, с братом! Это же… извращение…

Инка молча лежала на кровати, уткнувшись носом в стену. Мать нагнулась и потрясла ее за плечо.

– Ты меня слышишь? Кто этого дебила будет тянуть, ты? Ты в жизни еще ни копейки не заработала, а больной ребенок знаешь сколько денег требует? Лекарства, сиделки… Мы с отцом на такое не подписывались. И ты не вправе принимать такое решение сама, ты от нас материально зависишь.

– Оставь меня в покое, – глухо пробормотала Инна. – Я все равно не стану убивать ребенка. Даже если он будет… больным… Володя приедет, и мы вместе решим, как станем его воспитывать.

– Что? Володя приедет? – мать делано расхохоталась. – Да он о тебе и думать забыл! Четыре месяца прошло, дурища ты! Он хоть одно письмо тебе написал, хоть раз позвонил? Да ты ему так-то не нужна, а с неполноценным ребенком он вообще близко побоится к тебе подходить.

Мать долго еще распиналась, но Инка не слушала, просто повторяла про себя: «Володя за мной приедет. Володя приедет…» Вечером, дождавшись, когда родители уйдут по своим делам, она залезла в записную книжку матери и нашла омский Володин номер. Трубку сняла тетка.

– Позовите, пожалуйста, Володю! – тихо попросила Инка.

– Володи нет дома. А кто его спрашивает? – насторожилась тетка. Инка молчала, и она догадалась сама. – Не смей сюда звонить, шалава! Володенька давно понял, какая ты, он слышать о тебе не хочет. Имей в виду, у него девушка есть, они пожениться собираются. И не звони сюда больше, он все равно подходить не станет, сам так сказал.

Мать отвела ее в какой-то мрачный каменный дом, к тетке с белесыми редкими волосами и странным именем Агата Леопольдовна. У тетки в дальней комнате стояло гинекологическое кресло. Инка, едва живая от стыда, взгромоздилась на него, чувствуя, как от прикосновений бесцеремонных сильных пальцев акушерки, от холода позвякивающих пыточных инструментов умирает внутри то жаркое, тянущее чувство, которое просыпалось в ней, когда Володя дотрагивался до ее тела.

Агата Леопольдовна цокала языком:

– Срок большой, возможны осложнения. О чем вы раньше думали? Ладно, попробуем…

Инка безропотно вытерпела укол в вену, ощутила, как глаза заволакивает чернота. «Вот бы так навсегда, – пронеслась в голове шальная мысль. – Уснуть и не проснуться».

Когда она пришла в себя, по телу отчего-то разлилась почти приятная, голову кружащая слабость. Руки и ноги отказывались слушаться, даже веки приподнять было тягчайшим усилием. Она рассеянно различала нервно переругивающиеся голоса, материнский и Агаты Леопольдовны.

– Я не могу вызывать «Скорую» к себе! Забирайте ее и звоните с улицы. Вы что, хотите, чтоб на меня дело завели?

– Вы с ума сошли, а если она кровью истечет? Вот тут, у вас в комнате! Вы же за убийство сядете, это вас не пугает? Имейте в виду, я покрывать вас не стану.

– Я же вас предупреждала, что срок очень большой, но вы настаивали…

К горлу подступила тошнота, она попробовала поднять голову, окликнуть мать, но перед глазами снова замелькали черно-белые мушки, в ушах зазвонили колокола, и она потеряла сознание. Во второй раз очнулась уже в больнице, в просторном, ярко освещенном помещении. Глупо таращилась на висевшие под потолком голубые лампы, прислушивалась к отдаленному гулу голосов. Было страшно и холодно. И никого рядом. Она хотела что-то спросить, крикнуть, позвать на помощь. Подумалось вдруг: может, она уже умерла? Может, это тот самый ад, про который их учили, что его не существует? Холодный, стерильный и страшный?

Через две недели ее, бледную, исхудавшую, с навсегда, казалось, залегшими под глазами синими тенями, выписали домой, наказав матери давать ей побольше печени, гречки, гранатового сока и других содержащих железо продуктов. Гемоглобин очень низкий, большая кровопотеря. Гренадерского вида тетка, главврач больницы, сообщила Инке перед выпиской, что детей иметь она теперь не сможет. В басовитом голосе тетки проскальзывало плохо скрытое злорадство. Наверное, только высокое положение родителей да крупная взятка мешали ей заявить:

– Дождалась, шлюха подзаборная? Ноги раздвигать тебе нравилось, а отвечать за свои поступки – нет?

Инка не стала задерживаться в ее кабинете, хмуро кивнула и вышла. Мать ждала ее на крыльце, обняла, смотрела как-то искоса, вбок, как будто – небывалый случай! – ощущала свою вину перед дочерью. Вместе они сели в специально заказанное такси и понеслись по присыпанной первым снегом ноябрьской Москве.

Инна смотрела на мелькавшие за окном дома, на голые скверы, заплеванные вывески, тускло освещенные магазины. Все кругом было грязным, болезненным, серым. Ей казалось, что и внутри у нее та же промозглая хлюпающая хмарь. Ничего не осталось от прошлой, радостной и счастливой жизни, ничего. Володя, человек, которого она любила больше всего на свете, которому доверяла безоговорочно, предал ее. Забыл, отвернулся, не пришел на помощь. Мать, которой самой природой наказано заботиться о ней, собственноручно обрекла ее на ужас и боль, лишила женского естества, едва не убила. Отец ничем не помешал ей, самоустранился, словно его все это и вовсе не касалось. Они, все трое, – соучастники, все приложили руку к ее убийству. Люди, которых она любила, которым верила…

Что ж, урок она усвоила навсегда. Отныне она никому никогда не будет доверять, ни на кого не станет рассчитывать. Она больше никому не позволит сделать себе больно, никого не допустит к себе ближе чем на десять шагов. Она сделается подозрительной и изворотливой, будет бить первой и не гнушаться добивать упавшего. Она никогда и никому не протянет руку помощи, потому что знает теперь, что в протянутую руку легче всего вонзить нож. Она сама по себе, волк-одиночка, сильный и страшный. Отныне и навсегда она все будет решать сама, ни на кого не полагаясь, никого не принимая в расчет, и будь проклят тот, кто попытается перейти ей дорогу. Все доброе в ней, все чуткое, нежное и отзывчивое вырезали в голубой операционной.

– Ну как теперь, отлежишься недельку дома – и в школу? – осторожно спросила мать.

Инка отвернулась от окна и бросила: