Невинные тайны - Альберт Лиханов

— Тяжело ведь, бабушка? — спросил он ее, не очень-то навязываясь, чтобы не спугнуть, не разбудить ненужную старушечью подозрительность.

— Да как не тяжело! — охотно откликнулась она.

— Так давайте подсоблю!

Это словечко — подсоблю — было не из Жениного словаря, так говорила иногда бабуленция дома, и вот теперь оно помогло, вызвало у торговки доверие, что ли. Мол, не вражина какой этот паренек, свойский, с электрички, да еще вон и весь такой пионерский, в галстуке.

— А и подсоби! — согласилась она. — Вот хоть эту корзинку подтащи до автобуса.

Помидоры она поволокла сама, Жене досталась другая корзинка, хоть и полегче, с зеленью, но тоже будь здоров.

— Ты не с нашего поселку будешь? — спросила бабка.

Они как раз миновали милиционера, который даже не взглянул на бабку с внуком, волокущих корзины, ясное дело, к утреннему рынку.

— А вы сами-то откуда? — вывернулся Женя.

Бабка назвала незнакомое местечко.

— А электричка до какого места идет? — спросил он. Бабка проговорила, еще одно название. — Город или поселок? — допытывался он.

— Городок махонький.

— А поезда на Москву через него идут? Ясное дело!

— И останавливаются?

— А как же! — удивилась бабка. — Только мы все отсюдова ездием. Купейный возьмешь — как царица!

Автобус был по-утреннему полупустой. Женя затащил в него сначала одну корзину, потом другую, и бабка попыталась всучить ему рублевку. Он отскочил как ужаленный:

— Да вы что!

— То-то, я гляжу, видать, ты из лагеря. Самого вашего главного. Молодец какой! Ну, внучок, спасибо. Уважил!

Он рассмеялся: а ведь уважила-то ты, бабушка. Все, что надо, рассказала!

Женя вернулся на вокзал деловым шагом, взял в кассе билет на электричку до самой дальней станции, пробежал мимо милиционера — так-то надежнее, — сел в зеленый вагон, и, точно по невидимой команде, электричка зашипела дверями, ринулась вперед.

Городок, где он высадился, оказался сонным и пыльным. Казалось, белая пыль, покрывавшая асфальт и крыши домов, — это сонный порошок, насыпанный кем-то сверку. Улицы были пусты, пару раз на Женю брехнули собаки, но и то лениво, спросонья.

Еще в электричке он порвал на мелкие кусочки свой липовый конверт, снял с головы голубую пилотку, развязал галстук, нарочно взъерошил волосы. Жаль, в пригородных электричках не бывает туалетов с зеркалами, а то бы он непременно поглядел на себя: как он теперь выглядит и что бы еще можно сделать, чтобы как можно меньше походить на пионера из образцового лагеря.

Когда поезд добрался до конечной станции, Женя вышел вместе с немногими пассажирами, скрылся в непритязательном пристанционном туалете, а когда дышать там стало невмоготу, вышел и, придумывая на ходу слова, какие скажет кассирше, приблизился к узкому оконцу, почти амбразуре, за которым можно было разглядеть только обильную грудь и пухлые женские руки.

— Тётенька, на сегодняшний поезд можно взять один взрослый билет, батька велел, ему ехать срочно надо, тётка померла, — проговорил он не медленно и не быстро, без робости, но и не нахально, стараясь скрыть естественное волнение, и все-таки не скрывая его до конца, потому что все это вместе взятое можно было бы принять за почтение, за уважительность к толстой и весьма значительной по своему месторасположению и службе тётке, от которой виднелись только руки и грудь.

— Телеграмма есть? — проговорила тётка.

Телеграмма? — Женя испугался уже всерьез.

— По такой надобности детей посылают, это надо же! — воскликнула тетка. — Будто не знают, как летом с билетами.

Женя заскулил:

— Тё-ёть, помогите! А, тёть!

— Центральная! Тут по телеграмме. Одно место. Да какое ни какое!

А он скрестил большой и указательный пальцы, молил: пусть повезёт! Ну пусть!

Тётка наконец сказала:

— Говори спасибо, паренёк! На дополнительный поезд купейное дали! Везёт твоему бате.

Она засмеялась. Видать, порадовалась сама себе. Женя подхихикнул, стараясь камуфлироваться под местного, опять заторопился:

— Ой, тётечка, спасибочки вам, ой, спасибо!

Тётка назвала сумму, щелкнула чем-то железным, приняла от Жени полусотенную бумажку, выкинула взамен маленькую картонку с розовым надрезанным листком в придачу. Потом она захотела увидеть Женю, снизошла, чтобы оглядеть покупателя, чей, мол, это сын и чья это тётка у кого померла, — тут, пожалуй, все друг дружку знали, — но Женя был готов, к этому, он чуть сдвинулся в сторону, оставив лишь глаз да щёку в поле зрения толстой кассирши, взял сдачу и, уже скрывшись из окна, проговорил, едва сдерживаясь от смена:

— Спасибочки, тётенька, вот батька-то обрадуется!

Потом он побрел по городку, осыпанному сонным порошком. Хорошо, что Пат сунула ему в дорогу целые две сотни. Хорошо, что он вспомнил про них в бане, когда все сдавали свою одежду. Плохо, что этот городок такой пустой и сонливый. Всякий новый человек тут бросается в глаза.

Ему повезло еще раз. В похрапывающем универмаге что-то такое давали — то ли стиральный порошок, то ли туалетную бумагу, негромко жужжала старушечья очередь, пробуждая интерес продавщиц из других отделов, поэтому, когда Женя попросил дать ему померить серые брюки и коричневую спортивную куртку, две мордастые тетки, похоже, проводящие всю свою сознательную жизнь в полусне, ленивых сплетнях и наслаждении семечками, выложили Жене все, что он просил, а сами не вполне любезно, зато удобно для него повернулись к нему толстенными задами, расставили икрастыe ноги на ширину плеч и принялись обсуждать шмелиный рой старушек в канун счастливых покупок, продавщиц из соседнего отдела, которым, наконец-то, приходится шевелить кое-чем, имеющим, конечно, и литературные синонимы, но все же называемым своими подлинными именами.

У этих монументальных дам, помимо всего прочего, многоразмерного, были еще непропорционально маленькие головки, прямо-таки как у вымерших ихтиозавров, только лишь украшенные шестимесячными, совершенно одинаковыми завивками, этакими венчиками схожей масти. Все было недвижно в них сзади, застыло, окаменело, только венчики поворачивались друг к другу, из-под которых вылетали отдельные слова и междометия, поражавшие непритязательностью и бесцензурностью.

Хихикая про себя и вовсе не торопясь, Женя примерил брюки и куртку, высмотрел цену неброской серой рубашечки, обогнул теток, уплатил деньги в кассу, вручил одной ихтиозаврине чек, показав ей куртку и штаны, а рубаху она ленивой рукой, почти не глядя, протянула Жене с полки.

Он удалился, пропустив в дверях пару старушек с мотками туалетной бумаги, натянутыми через плечо, как патронташи партизанок, хихикнул: наверное, третьей мировой войны? — коробками стирального порошка — оказывается, выкинули и то и другое, зашел тут же за универмаг и, оглянувшись, переоделся в сонных, покрытых пылью кустах. Такие люди, как эти две ихтиозаврихи, похоже, даже были не способны заметить его, в лучшем случае они могли опознать свой товар — штаны и куртку, но Женя не зря выбирал одежду невзрачных тонов производства местных швейных фабрик, хотя в универмаге, несмотря; на дефицит предметов более простых, но, видимо, более ходких, свободно продавались джинсы с американскими нашивками и яркие спортивные курточки тоже ненашенских качеств. Так что, покупатель из Жени получался неценный, не могущий привлечь серьезного внимания знающих свое дело и понимающих толк в людях продавщиц…

Итак, он переоделся, аккуратно свернул голубую форму приморской дружины в свиток, прижал его ветками, хотя жалко было этих коротких штанов, куртки, пилотки. Галстук он сунул в карман. Неизвестно почему и для чего. Просто сунул, и всё.

Ни у кого ничего не спрашивая, Женя принялся ходить по городку, стремясь туда, где было побольше народу. Так он обнаружил небольшой базарчик, на котором продавались овощи и который ограждён был дощатыми, разноцветно окрашенными ларьками самого разнообразного предназначения — от галантерейного до колбасного, в котором почему-то не было народу и висело несколько сортов разнообразной колбасы. Отоварившись пластиковой сумкой в галантерейной лавке, в колбасной Женя попросил свесить ему целый батон любимой сырокопченой, и сильно удивился, когда продавец, сделав свое дело, назвал ему жуткую цену.

— Что так дорого? — удивился Женя, протягивая деньги.

— А ты что, только родился? — неприветливо хмыкнул мордастый мужик. — У нас — кооперация.

И кооперация тут мордастая, подумал Женя, но спорить не стал. В самом деле, что он знал о рынках, о магазинах? Все всегда подносилось ему, Пат бы только ахала, да причитала, увидев его теперь, тут, в таком виде, за таким занятием. Не торгуясь, набирая в сумку помидоров, репы, покупая в еще одной лавчонке лимонад, бутылки которого липко приставали к ладоням, Женя подумал о себе, что похож, пожалуй, на ящерицу, которая сменила кожу, сбросила ее в кустах. Он слинял, как типичный представитель отряда пресмыкающихся, уползает из опасного места, вот так-то!