Величие и падение Рима. Том 1. Создание империи - Гульельмо Ферреро

Если, однако, принять в расчет кредит и военную репутацию этого богача, то легко можно понять, почему он был выбран для ведения войны против Спартака. Побуждаемый славой, приобретенной Помпеем благодаря его испанским победам, и хорошо зная, что победитель рабов сделается очень популярным, Красс тотчас же энергично принялся за дело. Он начал с того, что победил заразительную трусость солдат, возобновив пример строгости, к которому уже долго не прибегали: он велел казнить каждого десятого человека из первых когорт, побежавших перед неприятелем.[386] Но все же, несмотря на несколько поражений врага, ему не удалось ни уничтожить, ни захватить вождя рабов, так что он сам на мгновение почти упал духом.[387] Раздражение зажиточных классов возрастало. Сенат, наконец, решил вызвать в Италию Помпея, чтобы поручить ему покончить со Спартаком.[388]

Красс, чтобы не допустить отнять у себя славу окончания войны, удвоил быстроту, энергию и храбрость. Спартак был гениальным человеком и делал чудеса, но его сбродная армия не могла сопротивляться без конца: раздоры, отсутствие дисциплины, дезертирства явились на помощь Крассу, который мог, наконец, выиграть битву, в которой Спартак пал.[389] Когда Помпей возвратился из Испании, ему осталось рассеять только один отряд беглецов, встреченный им в Альпах.[390] Шесть тысяч рабов, захваченных в плен живыми, были распяты вдоль Аппиевой дороги[391] для устрашения их товарищей по рабству. Знать как всегда была безжалостна к мятежникам. На этот раз и средние классы, начавшие владеть рабами и выказывавшие во всяком другом случае человеческие чувства, сделались жестокими.

Между тем Лукулл, проведший зиму 72–71 гг. в Кабире во дворце бежавшего царя,[392] пользовался своей маленькой армией для окончательного завоевания Понта, всегда обращаясь с ней как с неодушевленным орудием, а не как с живым чувствующим телом. Перемена, начавшаяся после побед 74–73 гг., в таком сильном, преувеличивающем и страстном человеке, как Лукулл, совершилась быстро. Трудно было бы узнать прежнего легата Суллы, бедного и гордого, в этом честолюбивом, жадном и интригующем генерале, который заставил дать себе управление Азией и соединил под своей властью весь Восток. Он оплачивал в Риме лидеров народной партии и после всякой победы, после каждой сдачи города и грабежа отправлял в Рим громадное количество мулов, нагруженных золотом, серебром, произведениями искусств. Таким образом, при соприкосновении с восточными богатствами алчность пробудилась в этой душе, сопротивлявшейся ужасным искушениям грабежа даже среди проскрипций. Но по странному, хотя и вполне человеческому противоречию он в качестве полководца оставался стойким аристократом древних времен, не допускающим, чтобы легионы имели какое-нибудь другое право, кроме повиновения, требовательным и суровым со всеми до абсурда, особенно когда нетерпеливое честолюбие возбуждало его страстную душу. После всякого успеха он задумывал новое предприятие, еще более великое. И жажда выполнения безвозвратно бросала его, уже так легко поддававшегося пристрастиям, в состояние слепой галлюцинации. Его неограниченная власть, слава, порождаемая успехами, важные проекты, которые он обдумывал, его честолюбие и алчность, тем более сильные, что они были очень недавнего происхождения, делали беспредельными его гордость, нетерпение, грубую откровенность и эгоизм. Солдаты жаловались, что он никогда уже не появляется среди них как товарищ, переходя из палатки в палатку, чтобы дружественно говорить с ними, хвалить их, ободрять. Жаловались, что он всегда поспешно проезжал верхом со своей свитой только тогда, когда этого требовала служба; что, занятой и мрачный, он имеет глаза и голос только для того, чтобы открывать их ошибки, наказывать за них и требовать после одной службы новую, еще более опасную и тяжелую. Жаловались, что если он и соглашается дать им какое-нибудь вознаграждение из захваченной добычи, то делает это с жадностью и как бы боясь их развратить своей снисходительностью. Офицеры, принадлежавшие в большинстве к знатным фамилиям, жаловались также, что он постоянно упрекает их за их изнеженность, медлительность, неспособность, не обращая внимания ни на их имя, ни на их звание; что он нетерпеливо посылает приказ за приказом, как будто бы они состоят из железа, подобно ему, и никогда не должны уставать; они делают все хорошо, но никогда не могут удовлетворить его.[393] Однако Лукулл любил своих солдат и ценил многих из своих офицеров, но в поспешности, с которой он думал и действовал, он не отдавал себе отчета в огромном влиянии, какое в известные моменты может иметь похвала или любезность. Охваченный демоном корыстолюбия, отсылая в Италию своим управляющим огромные суммы денег, массу произведений искусства и драгоценностей, он не видел, что впадает в противоречие, желая обуздать свирепую жадность своих солдат; как будто бы они должны были трудиться только ради его славы.

Солдаты ожидали, что Лукулл двинется для захвата маленьких, расположенных на высоких горных вершинах, хорошо защищенных крепостей, в которых хранились дворцовые сокровища — драгоценные металлы, мебель, драгоценности,[394] и отдаст им, в вознаграждение за их усталость, сундуки и утварь врагов Рима. Но Лукулл вполне основательно полагал, что благоразумнее сделаться сперва господином всего Понта, захватив крупные греческие города: Амасию, Амис, Синоп. По своему обычаю, как истый полководец древних времен, он нисколько не считался с желаниями солдат. Добившись с помощью денег сдачи некоторых крепостей, он повел недовольные легионы на завоевание этих городов, бывших последними памятниками цивилизаторской мощи Греции на Черном море. Их сопротивление было долго и упорно, потому что со времени плохого управления пергамским царством римское владычество было ненавистно и ужасно для всех азиатских греков. К концу 71 г. был взят только один Амис.[395] Для Лукулла была ужасной та ночь, когда солдаты, захватив город неожиданным нападением, бросились с факелами по улицам для убийства и грабежа и в смятении подожгли многие дома. Лукулл был типичный римский генерал, но он имел ум великодушный, смягченный культурой, и был горячий поклонник эллинизма. Когда он увидал в огне Амис, Афины Понта, он бросился, как сумасшедший, в середину солдат, пытался призвать их к разуму и к дисциплине, заставить их потушить огонь и спасти это удивительное творение боготворимой им цивилизации. Это значило требовать слишком многого. Солдаты, уже давно недовольные своим генералом, потеряли терпение. Теперь, когда они, наконец, вознаградят себя за долгую усталость, по-своему, грубо бросившись на богатый город, — этот генерал еще требует от них глупой умеренности. Лукулл едва не был разорван на куски бешеной солдатчиной. Он должен был со слезами удалиться и позволить грубой солдатчине броситься на прекрасную дочь Афин. Ужасный символ этой эпохи, когда наряду с высокими способностями духа очищаться в желании и наслаждении самым благородным в мире, животный инстинкт был спущен с цепи в борьбе человека с человеком за завоевание богатства и власти. Старая военная суровость, олицетворяемая Лукуллом, должна была уступить перед этим бунтом солдат, охваченных жаждой грабежа. Полководец мог только впоследствии отпустить на свободу уцелевших от резни и снова отстроить город.[396]

IX

Новая народная партия

Красс и Помпей — кандидаты на консульство. — Примирение Красса и Помпея. — Демократические законы Помпея. — Обвинение сицилийцами Верреса. — Консервативная партия и защита Верреса. — Новые несогласия между Помпеем и Крассом. — Выборы 69 г. и судебный закон Котты. — Интриги Верреса. — Процесс Верреса и первый крупный успех Цицерона. — Лукулл овладевает Синопом, Амасией и Гераклеей.

В то время, как Лукулл вел войну в Азии, консервативная партия все более теряла под собой почву в Италии. Успехи ее военачальника на Востоке нисколько не улучшили ее положения. Все понимали, что это была личная инициатива Лукулла, а не политика сената. Даже среди знати умы склонялись к идеям демократической реформы, и один из наиболее деятельных и знаменитых молодых людей консервативной партии готовился покинуть ее и перейти в ряды противников сулланской конституции. Во второй половине 71 г., вернувшись в Рим после испанской войны, Помпей не был уже более, как при своем отъезде, молодым любимцем Суллы, которому все предсказывали блестящую будущность. После своих побед над Серторием, значение которых было преувеличено и которые доставили ему такую большую популярность во всей Италии, он, в возрасте 36 лет, сделался одним из главных деятелей республики. Он мог быть поставлен наряду с самыми влиятельными и уважаемыми людьми, хотя не занимал никакой должности и не был даже сенатором. Ни один человек нового поколения, даже сам Красс, не имел больших успехов. Тем не менее Помпей понимал, что такое привилегированное положение возбуждает к нему сильную зависть. И по возвращении из Испании он решился упрочить свое положение, выступив, наконец, подобно другим, кандидатом на государственную должность. К несчастью, ему было так же трудно выйти из исключительного положения, как трудно было и создать его. Помпей, командовавший армиями в качестве проконсула и получивший титул императора, не мог начинать снова свою карьеру с квестуры и эдилитета, как требовали законы. Он решил сразу домогаться самой высшей магистратуры, выставить свою кандидатуру на консульство 70 г. и вступить в ряды должностных лиц с помощью неправильности, большей, чем все другие, ибо он не имел ни возраста, ни других условий, требуемых для избрания в консулы.