Люди, Лодки, Море Александра Покровского - Александр Покровский

Вчера ночью исследовал выражение "етит твою мать". Мне так показалось, что глагол "етит" образован от существительного "ети", что само по себе является небольшим искажением слова "йети". В пользу данного утверждение говорит совпадение, пусть даже образное, этих слов, обозначающих нечто большое и волосатое.

Глаголы, образованные от слова "баран" — "баранить", а с приставками-то как хорошо: забаранить, набаранить, отбаранить, вбаранить, перебаранить, недобаранить.

К вопросу о гениальности. Гений — все лишь одна из форм жизнелюбия.

Мечта: улица, по ней идет много людей, и все улыбаются. И каждый улыбается чему-то тому, что у него внутри, и друг друга они почти не замечают: идут и не сталкиваются. Хотел бы я оказаться на такой улице. Я бы тоже улыбался.

Надвигается 9 мая. Этот праздник будит во мне противоречивые чувства: с одной стороны, столько людей намолотили, а с другой, многое он прикрывал: пренебрежение к человеческой жизни, например, нищету. У Володина есть о той войне: мы воевали с марсианами. Под Владикавказом есть Суарское ущелье. Я там был. Оно такое широкое — армия пройдет. Немцы шли на Кавказ. Через это ущелье. Там случайно забыли роту автоматчиков. Она состояла из курсантов Бакинского военно-морского училища. Они были разведчиками. Их выдвинули вперед, а задвинуть забыли. Утром они увидели отборные горные части. Они шли сплошным потоком. Рослые, под два метра, в накрахмаленных белых рубашках, увешанные крестами и танки, танки, танки, пыль, а у них сапоги начищены до блеска. Их тогда поразил именно парадный вид. Сытые, мощные, от одного взгляда руки опускаются. Действительно марсиане.

И вот наши автоматчики решили забежать вперед, нарыть окопов и… открыть огонь.

Колонна остановилась: некоторое время они не знали с кем имеют дело, вызвали авиацию — та появилась по-волшебному и все небо заслонила. А потом начали бомбить их окопчики. Только успевали в свежую воронку перебегать. Считается, что они остановили армию. Какое там остановили. Их расстреляли танками. На автоматное тявканье поворачивалось сразу несколько танковых башен и туда — ах! И тявканье замолчало. Так почти всех, кто под бомбы не попал, истребили. Сейчас там памятник. И осетины русских очень любят. Осетины вообще русских любят, потому как детей своих учат, что те их ещё сто лет назад от турок спасли, но в этом ущелье особенно. Я видел этих ветеранов. Они почти ничего не могли рассказать. Вспоминали только как кто погиб.

Историю рассказал не я, а известный бард Александр Городницкий.

На исходе сорок первого года московская группа особого назначения Полярной авиации (МО-ГОН) получила срочное и ответственное задание. Надо было перегнать из Аляски в Москву новую партию английских боевых самолетов для пополнения наших повыбитых ВВС. В состав группы особого назначения входили наши самые прославленные полярные летчики — герои Советского Союза Водопьянов, Черевичный, Мазурук и другие. С трудом преодолев ураганные ветры и снежные заряды, к тридцать первому декабря они добрались до Амдермы. До Москвы оставалось совсем немного. И тут, как назло, занепогодило. Внезапный циклон принес беспросветную пургу. Стало ясно, что до родной Москвы уже не добраться, и Новый год придется встречать здесь. Это никого не радовало, помимо всего прочего, еще и потому, что все запасы спирта полностью вышли, так как все надеялись к новому году вернуться домой.

Далее Мазурук описывает такую невеселую картину. За длинным праздничным столом летной столовой сидят, позванивая орденами, унылые героические полярные летчики. На столе — множество самой разнообразной закуски и при этом полное отсутствие хотя бы одной бутылки. Часы показывают одиннадцать вечера, а за столом царит мрачная тишина. Вдруг распахивается наружная дверь, и вместе с клубами снежного пара в помещение входит старый аэродромный механик дядя Вася, держа в руках большую трехлитровую бутыль с непонятной жидкостью красного цвета.

"Дорогие наши сталинские соколы, — говорит дядя Вася нетвердым уже голосом, — не извольте погнушаться. Сам не знаю, что это такое — у себя в ремонтном балке нашел". Таинственную красную жидкость тут же стали испытывать на запах. По запаху — вроде, "она". Но ведь красная. Если бы зелёная или хотя бы синяя, как денатурат. Ведь известно, что красный цвет специально добавляют во все яды, чтобы их кто-нибудь сдуру не глотнул. Пробовать жидкость никто не решался.

"Уважаемые герои, — снова заявил дядя Вася, — жизни ваши нужны товарищу Сталину и всей нашей стране для войны с фашистами. А я человек старый, одинокий, никому особенно не нужный. Разрешите за вас смерть принять!" С этими словами он налил себе полстакана зловещего красного зелья, и со словами "За Родину, за Сталина!" лихо опрокинул стакан. В напряжённом ожидании прошло минут двадцать.

Дядя Вася сидел за столом в полном здравии и наливал себе ещё. Наконец — без десяти двенадцать — лётчики не выдержали. Все налили себе и под далекий бой кремлевских курантов, прорывавшийся сквозь треск ночного эфира, выпили за Новый год и за победу. Про дядю Васю вспомнили только через полчаса, когда заметили, что за столом его нет. Обнаружили его под столом. Дядя Вася лежал на полу, хрипел и дёргал ногами.

"И тут мы все как были, в одних гимнастерках, выскочили из-за стола и дернули стометровку в наш медпункт, в соседнюю избу, к нашему врачу.

Нам, конечно, сразу же — рвотное и промывание желудка, потом опять то же самое, и так часа два. И вот лежим мы все трясущиеся и голые, и вдруг вспомнил кто-то, — а дядю Васю-то, старика, забыли? С трудом напялив обмундирование, поплелись назад, открыли дверь в столовую и увидели странную картину. За пустым столом сидит живой и здоровый дядя Вася, наливая себе очередной стакан".

"А, голубчики, явились, — язвительно заметил он, допивая таинственную жидкость. — Будете над стариком издеваться? Да вы не сумлевайтесь — спирт чистейший. Просто я в него для понту пачку красного стрептоцида опустил…"

История одной фотографии

На ней я изображен обнажённым на фоне северных скал. Было нам тогда по 20 лет, и были мы после второго курса училища на севере на практике. Пошли в сопки загорать.

Далеко ушли. Вокруг красота, ручьи и скалы, и солнце невозможно шпарит. Разделись догола и давай загорать. Тогда-то Олег Смирнов меня и запечатлел. "Напрягись, — говорит, — чтоб мышцы было видно", — я и напрягся, а он меня щелкнул. Мы еще потом в Баренцево море полезли было купаться, но тут же выскочили — очень холодно.

И вот мы лежим и греем зад, и вдруг из-за скалы вылетает пограничный катер и прямо к нам, и в мегафон с него: "Товарищи матросы, оставайтесь на местах!" — ну мы не матросы, и оставаться не собирались: хапнули одежду и дёру, а он по нам очередь из спаренного автомата. Стрелял, конечно, в воздух, но мы тут же голые оказались на земле и поползли по ней, обдирая все имеемые члены.

Погранцы собирались нас и по суше преследовать. Но куда им за нами угнаться. Отстали, конечно.

Вчера ко мне в гости попросился Олег С. (один из героев рассказа "Мафия"). Алик уже седой. Принес бутылку портвейна "Массандра". "Сладкая, — говорит, — и с градусами", — я ему: "Алик, ну что ж ты портвейн-то пьешь?" — а он мне: "А что пить? А это марочное. У тебя фрукты есть?" — сели. Он мне: "Давай двери закроем, а то и поматериться нельзя", — закрыли. Рассказал, как недавно его в военкомат пригласили для вручения ордена "За мужество 3 степени". Он у нас входит в "группу особого риска" — ликвидировал аварию на "золотой рыбке", у нее тогда реактор рванул. По самые яйца в первом контуре напополам со свинцовой дробью целый месяц ходили. Вот ему и прислали бумажку. А он лечебной голодовкой по Малахову целый месяц занимался и только из нее вышел и, шатаясь на ветру, отправился за орденом. Мороз — минус тридцать. Еле дошел — дверь закрыта. Звонит — минут через десять: "Чего тебе, дед?" — "За орденом пришел", — подаёт бумажку, — "Сейчас разберемся", — и дверью — хлоп! Стоит еще полчаса. Холодно. К двери подходит розовощекий мужик в меховой шапке: "Чего стоишь?" — "Орден жду". — "Какой орден?" — "За мужество". — "Сейчас посмотрим". — "А ты кто?" — "А я — военком", — дверь — хлоп!

Через двадцать минут: "Вот что! Эту бумагу мы вам не писали. Мы разберемся. До свидания", — и пошел мой Алик, только вышедший из лечебной голодовки по Малахову, по морозу минус тридцать.

"Так и не дали орден! — жаловался он мне. — Разобрались. Мой номер 16 тысяч с копейками, а они пока только шеститысячные выдали. Хорошо, что ты теперь немного пьешь. Хоть поговорить можно".

Через полчаса он засобирался.

Я ему книг надарил.

У меня из дёсен кровь течет, и зубы шатаются. Положили меня в госпиталь, и при этом профессор, Черныш Владимир Федорович, с начальством договорился, что это будет отдельная палата, потому что я — писатель, "маринист" и вообще, в его понимании, чудо, а не человек.