Крысы в городе - Александр Щелоков

— Я знаю, — сказала Лайонелла холодно, — и не с вами этот вопрос обсуждать. А объяснять мне ничего не надо.

— Ты уверена? А я — нет. Потому как мне поручено объяснить тебе все, чтобы не возникло недоразумений. Я сперва расскажу, а ты уж потом сравнишь свои догадки с тем, что придется делать на практике. Ясно?

«Гнусный, самоуверенный и наглый тип, — подумала Лайонелла, с ненавистью глядя на сытую физиономию Седова, на его брезгливо поджатые губы, на его глаза, в которых прятались похотливые огоньки. — Так бы и дала ему по морде…»

Увы, интеллигентность, привитая прежним образом жизни, не позволяет образованному человеку вынимать кулаки из карманов. Только некультурная тетя Маня в овощном магазине может сунуть фигу под нос покупателю, который ей не понравился, или задрать юбку и показать зад своему директору, которого она решила унизить. Интеллигент, особенно гуманитарий, бунтует молча, страдальчески держа в кармане фигу, а если желает кому-то отомстить, то подстрекает на подлость другого. Как подстрекали московские инженеры человеческих душ Бориса Ельцина стрелять в парламент и учинить расправу над Чечней.

— Когда гости разъедутся, — продолжал Седов, не обращая внимания на молнии, которые метали глаза Лайонеллы, — а может, и раньше, короче, когда хозяин захочет, ты вместе с ним придешь сюда, в диванную. На этом станке, — он снова щелкнул рукой по коже дивана, — вот здесь…

— Не надо, я догадываюсь.

— Да заткнись ты, дура! — Седов сорвался во второй раз. — Ни хрена ты не знаешь. Потому слушай. Здесь тебя уестествит не хозяин, он с этим делом не в ладу, а его шоферюга Матвей Собакин. Рыжий. Хозяин возвысил его до главного в таких делах. Шеф будет только следить за процессом… Ясно теперь?

Она закрыла лицо ладонями. Щеки горели, словно по каждой нахлопали по десятку пощечин. Она сдерживалась, чтобы не зарыдать. От обиды, от унижения. Матвей Собакин был тем самым шофером, который вез их сюда, на дачу. Невысокий, метр пятьдесят восемь, не больше, с ногтями, под которыми навеки залег траур; от него пахло едким потом самца, находящегося в гоне. Собакин был полон цинизма и наглости. Провожая Лайонеллу к машине, он ущипнул ее за ягодицу и ощерился:

— А ничего амортизаторы! Пойдет! Роскошь и помпезность интерьера произвели на Лайонеллу странное впечатление. Людское тщеславие не знает границ. Кобелек, проживающий в тихой городской квартире, не нуждается в том, чтобы метить границы своих владений. Здесь и так в каждом углу хранится его сигнальный запах, позволяющий любому другому псу понять: для посторонних собак квартира эта — закрытая территория. Тем не менее зов природы неодолим и стремление завоевать побольше пространства не оставляет даже домашних псов. Ежедневно выводя хозяев на прогулку, любой бобик на улице у каждого столбика или деревца задирает лапку, чтобы все остальные собаки знали — бобик тут был и отметился, пустив струю. Чтобы произвести впечатление на других своим ростом и силой, каждая шавка поднимает ногу повыше, стараясь увеличить свой рост — вот, мол, я какая огромная!

Человек — тщеславней самого тщеславного песика. Он готов задрать ногу до самых небес, лишь бы его метка оказалась выше других.

На отвесных утесах неприступных гор в самых глухих местах встречаются надписи, сделанные масляной краской: «Вася, Урюпинск». Или: «Борис Федоров из Мордовии». Это же надо — лезть на отвес, тащить с собой краску, чтобы на высоте поднять ножку и сделать свою отметку. Тем не менее лезут и делают!

Формы проявления тщеславия в мире двуногих куда уродливее и бессмысленнее, нежели в мире животных.

Один жрет железо, чтобы его фамилию мелким шрифтом вписали в книгу идиотских рекордов. Другой сидит голым задом на льдине по той же причине и ждет, пока она не растает. Некой Оксане, которой природа пожаловала огромные коровьи титьки и щепотку ума, за единственное ее богатство благодарные земляки присвоили звание «Бюст Украины-95». Москва не отстала и провела соревнование крепкоголовых мужиков. Они мускулистыми башками крушили кирпичи, сложенные стопками. «Мистер Кирпич-голова». Звучит!

В среде богатых-свои параметры тщеславия. Коттедж-дворец. Уникальный сортир в этом дворце…

«Сара, — возвратившись из гостей, сообщил Рабинович жене. — У Гуревичей теперь золотой унитаз. Обязательно зайди погляди». На другой день Сара пошла и вроде бы случайно заглянула к Гуревичам. Двери открыла хозяйка. Увидев гостью, закричала: «Мойша, Мойша, иди сюда! Здесь явилась жена хама, который вчера надул в твой саксофон!»

Саксофонист Гуревич не был богачом и гордился совсем не золотым унитазом.

Арнольд Эрастович Резник, адвокат, миллионер, импотент, был поистине человеком богатым, и в числе вещей, которыми он тешил свое самолюбие, имелось совсем немало бесполезных, но дорогих по цене и потому престижных предметов: их приобретали, чтобы было видно — хозяину просто-напросто некуда девать деньги.

В дорогом английском костюме, сшитом в Лондоне на заказ, Арнольд Эрастович выглядел просто необъятно толстым. В голом виде это был кусок сала необыкновенной величины с волосатой грудью, на которой лежал подбородок круглого, как блин, лица. Волосы ниже живота уже не просматривались — их закрывал большой пласт жира, свисавший от пупка до колен.

Удовлетворять свою похоть естественным способом Арнольд Эрастович, несмотря на нестарый возраст, уже не мог — ожирение заело. Но страсть лицезреть интимные сцены не оставляла его, и он нашел выход. В диванной комнате особняка умелые мастера вмонтировали голубую ванную с краями на уровне пола. Ее заполняли теплой водой, в которую Арнольд Эрастович погружался как тюлень, до самого подбородка. А рядом на синем кожаном ложе его верный слуга и половой робот Матвей Собакин демонстрировал свою неутомимость в сексуальной схватке с очередной профессионалкой из «Черных глаз».

Арнольд Эрастович млел в теплой воде и ловил одному ему понятный кайф.

Управительница дома Лия Евгеньевна была сестрой Академика по матери. Она оказалась женщиной тихой — «серая мышка» из дома-дворца. Она бесшумно появилась в дверях, прикрытых портьерой, когда Седов вел Лайонеллу по коридору второго этажа.

Увидев управительницу, Седов подрастерял гонор.

— Лия Евгеньевна, — сказал он и подтолкнул Лайонеллу, — это новенькая. Арнольд Эрастович решил, что она поживет у вас.

— Хорошо, иди. — Управительница махнула рукой, и Седов тут же ушел.

Не здороваясь, не называя себя, «серая мышка» открыла одну из дверей.

— Будешь здесь жить. Проходи. Сегодня у хозяина гости. Мы еще встретимся. Я распоряжусь, чтобы тебя покормили.

«Мышка» исчезла так же бесшумно, как и появилась, оставив странное впечатление о себе. Но оно изменилось уже вечером.

Управительница оказалась женщиной мягкой, сердечной.

— Тебя как зовут? — спросила она у Лайонеллы. Та ответила. — Значит, Лина. Для простоты. А меня — Лия. По староеврейски это Овечка. Может, даже Телка. Оба определения мне соответствуют.

— Что вы, зачем же так? — Лайонелла почувствовала горечь в словах пожилой женщины и попыталась ее приободрить.

— Зачем? Затем, что вижу и понимаю правду. Я, милая, не вчера родилась. Была врачом. Неплохим. Детским. Сама заболела. Рассеянный склероз. Теперь приживалка у брата. Разве на мою пенсию просуществуешь.

— Бывает и хуже.

— Ты имеешь в виду себя?

— Хотя бы.

— Не сравнивай. Ты красивая, здоровая. Если научишься жить, все еще изменится.

— Что значит «научишься жить»?

— Прежде всего старайся видеть правду жизни. Затем — не жалеть мужиков. Они этого не заслуживают. И никогда не считай себя глупее их. Думать, что все остальные дураки, свойственно мужикам. Даже глупейший из них верит, что умнее самой умной женщины.

— Вы не любите мужчин?

— За что их любить? Любой мужик — животное, только хвост торчит вперед.

Лайонелла печально улыбнулась.

— Ты думаешь, я здесь чувствую себя хорошо? Да, Арнольд мой брат. Но разве трудно понять, что он скотина? Или мне завязали глаза? Нет, я все вижу, все понимаю, только вслух сказать не могу. Если он укажет мне на дверь, куда я, старая женщина, пойду? На помойку?

Худенькая, словно высохшая, Лия Евгеньевна сохраняла черты былой красоты. Они проступали на ее лице как на старой картине, которую пытался реставрировать художник-халтурщик, которому не удалось полностью загубить первооснову.

Старушка явно томилась от одиночества и нуждалась в человеке, перед которым можно открыть душу. Исповедоваться. Лайонелла сразу ощутила ее искренность и прониклась к ней доверием.

Вечером, когда собрались гости, они стояли у портьеры, которой был драпирован вход в большой банкетный зал на первом этаже. Стояли и разглядывали собравшихся.

Общество выглядело солидно, не было похоже, что мужчины собрались на банальную пьянку. Разбившись на группы по два-три человека, они расположились в разных местах, играли в шахматы, нарды, карты и беседовали. Судя по тому, что видела Лайонелла, и по обрывкам фраз, которые долетали до ее ушей, она поняла — это неофициальная деловая встреча, на которой заключались сделки, намечались совместные действия, проговаривались сложные финансовые комбинации. Но здесь при желании можно было выпить, больше того — надраться в усмерть, поскольку питье и закуски в неограниченном количестве размещались на шведском столе в центре зала. Однако спиртным здесь не злоупотребляли. Лишь изредка кто-нибудь подходил к столу, наливал рюмочку, дергал ее под аппетитный сандвич, крякал и возвращался к беседе.