Азбука - Чеслав Милош

Для меня, гимназиста, важна была библиотека имени Томаша Зана, учрежденная в двадцатые годы и задуманная как читальный зал для школьников, — туда приходила молодежь, чтобы читать (не брать на дом) книги и журналы. В младших классах достаточно было библиотеки «Польской школьной матери»[240], размещавшейся прямо возле моей школы на улице Малая Погулянка[241]. Но уже сочинения Конрада по-польски или более серьезные книги по истории литературы нужно было читать у Томаша Зана — в то время на углу Большой Погулянки, напротив театра, а позднее в собственном здании на улице Портовой[242].

Почему библиотеку назвали этим именем? Ее основатели, священник Милковский и панна Рущиц, вероятно, не руководствовались никакими масонскими соображениями, а может быть, даже не знали о том, что это имя связано с масонством. Просто Томаш Зан был подходящим покровителем как филомат и верный отечеству ссыльный.

Я сохранил память о вечерах у Томаша Зана, в частности о чтении литературного приложения к варшавской газете «Глос правды». Редактировал его Юлиуш Каден-Бандровский, который терпеливо и серьезно руководил этой своеобразной литературной школой для молодежи. Именно там — кажется, это был 1927-й или 1928 год — я впервые наткнулся на стихотворение Юзефа Чеховича[243] и запомнил его. Там же было напечатано какое-то мое письмо в редакцию — мой первый опубликованный текст. Я думаю об основателях библиотеки имени Томаша Зана с благодарностью. Пусть останется хоть какой-то след их деятельности.

Мне доводилось быть и внизу, и наверху. Я дрожал перед экзаменами, уверенный в том, что ничего не знаю, а потом был профессором, который смотрит на трясущихся от страха студентов, сознавая свою власть над ними. Из-за этого двойного опыта мне свойствен скептицизм относительно запаса имеющихся у нас знаний. Разве, будучи студентами, сдающими экзамен, мы не идем как канатоходцы по канату, натянутому над пропастью нашего неведения? В свою очередь, разве в роли экзаменаторов мы со свойственной нам предусмотрительностью не избегаем вопросов, на которые сами, вроде бы хорошо зная предмет, не смогли бы ответить? Мы поступаем так до тех пор, пока не осваиваемся со своим несовершенством, как это случилось со мной. Это действует благотворно, ибо зачем обременять свою память тем, что уже не пригодится? Мой бывший профессор философии права из Виленского университета, с которым я много лет спустя встретился в Калифорнии, помнил, о каких английских философах восемнадцатого века я рассказывал на экзамене. На это я ответил ему, что уже не знаю ни одного из этих имен.

Несомненно, истинным мудрецом был мой профессор гражданского права, который говаривал, что его предмет выучить невозможно и пятерку по нему мог бы получить разве что Господь Бог. Сам он знает его на тройку, так чего же требовать от студентов? После чего вручал нам список вопросов и ответов: выучите это — вот вам и весь экзамен.

Однако притворяться, будто ты что-то знаешь, — важный общественный ритуал, и можно усомниться в том, что метод нашего цивилиста пользовался бы успехом. По одну сторону баррикады студент притворяется, будто он что-то знает, и получает хорошую оценку, если делает это убедительно. Он поощряется скорее за умение правильно провести эту операцию, нежели за сами знания. По другую сторону профессор, облеченный, словно в тогу, в сияние авторитета, следит за сохранением видимости, хотя порой настолько сомневается в смысле всего этого обучения, что хочет признаться своей группе: «Я и сам в этом ничего не понимаю».

На письменных экзаменах по гуманитарным предметам главное — умело использовать соответствующий язык. А соответствующий — это тот, который в ходу у приверженцев исповедуемого экзаменатором «-изма». Меняющаяся мода на «-измы» постоянно вводит новую лексику, очередные жаргоны, и горе студенту, который не захочет к этому приспособиться. Итак, на письменном экзамене следует учитывать взгляды того, кто будет читать твою работу, и по меньшей мере не раздражать его какой-нибудь ересью. Ловкость и конформизм ценятся здесь как часть ритуала.

Пользуйтесь своим природным оснащением, дети мои. Раз уж я сам рублю сук, на котором сидел, то могу признаться: я не всегда оценивал знания объективно и ставил хорошие оценки красивым студенткам.

Сначала в Испании был напечатан роман, в котором описывается мифический остров Калифорния, населенный и управляемый воинственными женщинами под предводительством королевы Калафии[244]. Все вещи и мебель на этом острове делают из золота — настолько он изобилен. Легенда о золотой стране влекла за океан авантюристов, которые завоевывали земли ацтеков и инков, мечтая ограбить их сокровищницы и закончить свои дни в цивилизованном Мадриде, что удавалось немногим. Большинство погибало в битвах, от болезней или не могло вернуться.

Потом выяснилось, что Калифорния — не остров. Но выяснилось и другое — там действительно есть золото. Это случилось в январе 1848 года, когда при строительстве мельницы на земле Зуттера были найдены золотые самородки. Швейцарец Иоганн Август Зуттер основал колонию Новая Гельвеция и оборонительный форт неподалеку от будущего города Сакраменто. Он был самым богатым и могущественным человеком к западу от гор Сьерра-Невада. Обнаружение золота не удалось сохранить в тайне, и это разорило его. Ни строительство мельницы, ни работа других его предприятий, ни земледелие уже не были возможны. Все бросились добывать и мыть золото, а прибывавшие отовсюду полчища золотоискателей нарушали границы его владений и убивали его индейцев. Вскоре к местным жителям присоединились толпы янки и европейцев, приплывавших на кораблях. Путешествие на паруснике вокруг мыса Горн продолжалось много месяцев, поэтому корабли возили пассажиров до Панамского перешейка и по другую его сторону, а сам перешеек будущие старатели преодолевали своим ходом. Так вырос город Сан-Франциско, хотя вскоре в его порту уже стояло множество брошенных кораблей, чьи команды в полном составе сбежали искать золото.

Кульминация золотой лихорадки пришлась на 1849 год. У меня эта дата ассоциируется с концом Весны народов. Еще выходит мицкевичевская «Трибуна народов»[245], но и она в скором времени закрывается. Я помню, как описаны у Герцена застой и апатия, воцарившиеся в Европе после крушения великих надежд. А всяческим европейским голодранцам, наверное, не осталось ничего другого, как мечтать о быстром обогащении.

Белые старатели, заполнившие лагеря у подножия Сьерры-Невады, представляли собой смесь всех профессий, национальностей и уровней образования. Пожалуй, друг с другом они соглашались только в одном: что конокрады, то есть индейцы, не заслуживают жалости. Лишь немногим добровольная каторжная работа принесла достаточно самородков или золотого песка, чтобы разбогатеть, но и они спускали деньги на алкоголь, карты и женщин. Благоразумно поступали предприимчивые владельцы баров и торговцы, обеспечивавшие лагеря пищей и снаряжением, а также женщины, торговавшие своими прелестями, которые пользовались спросом у мужского населения. Некоторые из них сколотили в Сан-Франциско состояния. Преуспевали и врачи, особенно те, кто занимался лечением венерических болезней. В частности, врачом был живший в Сан-Франциско поляк Феликс Вежбицкий (1815–1860), эмигрировавший в Америку еще в 1834 году. Он стал автором первой изданной в Калифорнии книги, озаглавленной «California As It Is, and As It May Be», то есть «Калифорния как она есть и какой может быть».