Азбука - Чеслав Милош

Помню один разговор с Камю. Он спросил, как я считаю: стоит ли ему, атеисту, посылать своих детей к первому причастию. Дело было вскоре после моей поездки в Базель к Карлу Ясперсу, которому я задал вопрос о католическом воспитании детей. Тот ответил, что как протестант относится к католичеству неприязненно, но детей нужно воспитывать в своей вере, чтобы познакомить их с библейской традицией, а потом они сами выберут. Приблизительно в том же духе я ответил и на вопрос Камю.

Кармель

Если ты будешь искать это место             спустя несколько поколений,Быть может, от посаженного мной леса                  пара деревьев еще сохранится.

Робинсон Джефферс

Деревья не очень-то сохранились: земля на самом берегу океана слишком дорога, чтобы наследники не поддались искушению продать участки под строительство, но башня, которую он возвел своими руками, стоит, как и дом, названный им Tor House[259]. В нем даже размещается штаб-квартира Tor House Foundation.

Я был защитником поэзии Джефферса, с некоторым трудом обосновывая то, что приобрело теперь сокращенное название. Все дело просто-напросто в том, что Джефферс сознательно восстал против модернизма в те времена, когда о постмодернизме никто еще и не думал. Ибо только постмодернизмом можно назвать отказ от того сгущения стиха, которое началось в символизме Малларме, и решение откровенно излагать свои философские взгляды. Это была очень высокая ставка. Кармель настраивает меня на меланхолический лад — из-за этих посаженных им деревьев и из-за бренности славы. Ведь в двадцатые годы Джефферс был величайшим поэтом Америки, и, к примеру, Дуайт Макдоналд ставил его гораздо выше T. С. Элиота. Сегодня же, хоть у него и есть поклонники, он — как «любительская женщина», то есть, по выражению Марека Хласко, некрасивая женщина на любителя.

Выносить окончательный приговор слишком рано: его творчество еще будет тщательно изучаться, хотя в языковом отношении его длинные поэмы-трагедии будет так же трудно отстаивать, как драмы Выспянского. Но даже в поражении этого человека, писавшего против всех, есть величие.

У него был по крайней мере один верный ученик — Уильям Эверсон, одно время брат-доминиканец в Окленде, писавший под псевдонимом Брат Антонинус. Я побывал у него в монастыре на Чебот-роад и перевел на польский некоторые его стихотворения. Эверсон — автор нескольких сборников стихов и трактата о философии Джефферса, в котором он, возможно, слегка перетягивает учителя на свою сторону. Две составляющие этой философии — «научное мировоззрение» и Ницше — отодвигаются на второй план, а на первый выдвигается пантеистическая религиозность.

Кекштас, Юозас, собственно Юозас Адомавичюс

В Вильно моей юности это был молодой литовский поэт, сотрудничавший с «Жагарами». Наши отношения с поэтами, писавшими на других языках, были лучше, чем у старшего поколения. Из белорусов к нам был близок Евгений Скурко, родом с озера Нарочь, печатавший свои революционные стихи под псевдонимом Максим Танк[260]. Из евреев — группа «Юнг Вилне». Войну пережили только трое ее членов: Абрам Суцкевер (в гетто, а затем в партизанском отряде), Хаим Граде (в Ташкенте) и Качергинский.

Кекштас был очень левым, хоть я и не знаю, были ли у него какие-нибудь партийные связи, и если да, то какие. До войны он некоторое время сидел в тюрьме, причем в одной камере с Максимом Танком. Когда Вильно сделали столицей Литовской Советской Республики, Юозас начал действовать слишком наивно, навлек на себя обвинение в отклонении от линии партии и был отправлен в лагеря. Освободившись по амнистии для польских граждан, поступил в армию генерала Андерса и вместе с ней эвакуировался на Ближний Восток. Затем участвовал в итальянской кампании. Был тяжело ранен — кажется, под Монте-Кассино — и долго лежал в госпитале, но, когда союзники заняли Рим, был уже здоров и восторгался красотами Вечного города, как рассказывал мне встретивший его литовский посол при Ватикане Лозорайтис. Действительно, это немалое приключение для жителя сельской европейской провинции: пережить советские лагеря и в мундире победоносной армии оказаться в Риме. Неизвестно, какими соображениями он руководствовался, когда, вместо того чтобы поселиться в Англии, решил эмигрировать в Аргентину. Факт тот, что там он прожил много лет, занимаясь, кажется, строительством дорог.

В Аргентине Кекштас писал и переводил на литовский. Свидетельством верности Вильно и любви к поэзии стал большой сборник моих стихов из книг «Три зимы» (1936), «Спасение» (1945) и «Дневной свет» (1953) в его переводе. Сборник этот, озаглавленный «Epochos Samoningumo Poezija» («Поэзия самосознания эпохи»), был напечатан в Буэнос-Айресе тиражом триста экземпляров. Послесловие написал известный литовский критик Альфонсас Ника-Нилюнас, что подтверждает, что книгу создала количественно ограниченная колония литовских писателей-эмигрантов, рассеянных по нескольким континентам. С этой колонией поддерживала связь парижская «Культура».

Болезнь Кекштаса (паралич от ран, полученных на фронте?) заставила его уехать из Аргентины. Говорят, Ежи Путрамент, руководствуясь виленской солидарностью, помог ему найти место в доме ветеранов-инвалидов войны в Варшаве. Там Кекштас и жил, пописывая и немного публикуя, до самой смерти.

Кестлер, Артур

Пожалуй, первым международным бестселлером сразу после Второй мировой войны стал короткий роман Кестлера, который в английском переводе назывался «Darkness at Noon», в польском (эмигрантском) — «Тьма в полдень», а во французском — «Le zéro et l’infini»[261]. Как это обычно бывает с популярностью, подействовала сенсационность темы. Следует напомнить, что коммунизм был тогда в моде, а исторические события рассматривались как борьба сил прогресса с фашизмом. С одной стороны Гитлер, Муссолини, генерал Франко, с другой — демократическая Испания, Советский Союз, а вскоре и западные демократии. Роман Кестлера ужасал нарушением табу — ведь о социалистическом строе, созданном в России, можно было говорить только хорошо. В этом убедились поляки, прошедшие через советские тюрьмы и лагеря, — напрасно они пытались объяснить что-либо Западу. Этот русский социализм охранялся неписаным светским законом — любая его критика была бестактностью. Миллионы погибших советских солдат и победы Сталина, а также западноевропейские коммунистические партии, которые со своими заслугами перед движением Сопротивления остались почти единственными на поле боя, поддерживали очевидность, в которой никто не отваживался усомниться. «Антисоветский» означало «фашистский», поэтому, например, партийная «Юманите» писала о необъяснимой терпимости французского правительства к фашистской армии Андерса, у которой имеется своя ячейка в «Отеле Ламбер»[262], руководимая (нацистом) майором Юзефом Чапским.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});