Последний солдат Третьего рейха - Ги Сайер

С рассветом вражеская артиллерия начала обстреливать дорогу в четверти мили от нас снарядами всевозможных калибров. Отважившись выглянуть наружу, я увидал, как то здесь, то там из окопов высовываются головы в касках; уставшие от бесконечного напряжения солдаты пытались угадать, что нас ждет у пруда.

Я доел последние крохи витаминизированного печенья. От бессонницы и изнеможения мы не могли даже понять, что именно происходит. Даже если бы появился крохотный отряд русских, мы бы не смогли их остановить.

К счастью, советские войска не пошли в атаку. Нам пришлось пережить лишь час артиллерийского обстрела; девять человек было ранено. Когда солнце достигло зенита, мы почувствовали себя лучше. Ведь солдат рейха должен был быть стойким, выдерживать стужу, жару, дождь, боль, голод, страх. В животе все переворачивалось, кровь стучала в висках. В воздухе, на земле, во всем мире тоже творилось что-то неладное. Но мы уже настолько привыкли ко всему, что старались не замечать постигших нас трудностей.

К шести часам вечера поступил приказ оставить позиции. Это указание надо было выполнять со множеством предосторожностей. Нам со всем вооружением нужно было пройти большое расстояние. Двое саперов шли сзади и минировали путь для противника Лишь добравшись до развалин первого дома, мы смогли выпрямиться. Войдя в избу, мы начали шарить по всем углам в поисках пищи. Помню, как я расправился с тремя сырыми картофелинами — никогда не ел ничего более вкусного.

Мы добрались до перекрестка, с которого отправился наш отряд сутки назад. Еще можно было узнать две дороги, по которым мы двигались за день до этого; теперь их поверхность была перерыта. В облаке дыма повсюду, куда хватало взгляда, на развалинах домов лежали останки брошенных машин вермахта. Здесь же, в грязи, лежали у машин и трупы немцев, ожидающие похоронного отряда.

Саперы поджигали грузовики, загораживавшие проезд. Некоторое время мы шли через этот хаос, поддерживая раненого. В ста ярдах отступал другой отряд, превосходивший нас по численности; солдаты вывозили оружие и оборудование.

Мы шли за лейтенантом до полуразрушенного здания, в котором раньше находились офицеры, отвечавшие за оборону города. Там не осталось ни души. Сидевший на мотоцикле сержант ждал перед зданием, чтобы дать указания тем, кто отстал от своих отрядов. Лейтенант повел нас дальше на запад.

Мы прошагали пешком еще двенадцать миль под угрозой быть схваченными партизанами, готовые не раздумывая открыть огонь. Сделав крюк в двадцать миль, чтобы избежать обстрела русских, мы прибыли на оставленный аэродром люфтваффе. Мы надеялись, что в деревянных строениях, напоминавших те, которые мы занимали на Дону, есть еще немного продуктов. Неся четырех раненых на изготовленных по пути носилках, мы вошли в один ангар, еле волоча ноги от усталости, и замерли, потрясенные ужасным зрелищем.

На дне бункера лежало тело. Две тощие кошки обгладывали его руку. Мне стало дурно.

— Брысь! — крикнул мой попутчик.

Лейтенант, чувствовавший себя не лучше, чем я, кинул гранату. Кошки бросились наутек, а от взрыва взлетели в воздух человеческие останки.

— Если уж кошки поедают мертвых, — произнес кто-то, — тогда здесь явно не осталось никакой пищи.

На пустом поле стояли два самолета с мальтийскими крестами на крыльях. Возможно, они были неисправны. С неба послышался тревожный звук, становившийся все громче. У всех побелели лица: мы поняли, что стоим у двух самолетов в самом центре огромного пустого поля. Вряд ли нас могли не заметить.

Мы бросились в убежище, не ожидая приказа. Распластавшись по земле, надеялись укрыться от шести черных точек, приближающихся к нам. Мне сразу же пришла в голову мысль о бункере, где утоляли голод кошки. То же подумали и шестеро моих товарищей. Хотя я и бежал со всех ног, но пришел предпоследним, когда бункер был уже забит до отказа. Я с отчаянием смотрел на него, надеясь, что произойдет чудо и бункер станет больше. Может, мы вообще ошиблись и это наши самолеты… Нет. Звук самолетов противника нельзя не узнать.

Тарахтение моторов становилось все громче. Я бросился на землю, понимая, что ничто теперь не защитит меня, обнял голову руками и закрыл глаза, пытаясь не замечать приглушенных взрывов. Земля поднималась вверх, потрясая каждую часть моего тела. Я наверняка знал, что не выживу. Но буря прошла так же быстро, как и началась. Я поднял голову и увидел, что самолеты противника разделилась, набирая высоту в бледно-голубом небе. Повсюду поднимались солдаты; со всех ног они бежали в поисках лучшего убежища. Русские летчики перегруппировались и теперь снова набросились на нас. Все внутри меня похолодело. Я, как сумасшедший, бросился бежать, хоть и знал, что не добегу до дороги с воронками, которые могут послужить мне убежищем. Ноги, обутые в тяжелые сапоги, вязли в земле.

В отчаянии, не обращая внимания на голос разума, бросился я на мокрую траву, чувствуя, что самолеты снова над нами. От разрывов содрогнулась земля; я ударился. Я начал скрести землю, как кролик, последняя надежда которого — похоронить себя. Я слышал леденящие кровь крики. Сквозь стиснутые кулаки и плотно закрытые глаза прорвались яркие вспышки. Я пролежал так всего две или три минуты, но мне показалось, что прошла вечность.

Когда, наконец, я решился поднять взор, два оставшихся на аэродроме самолета превратились в костер. Русские ушли вдаль, чтобы перегруппироваться перед новой атакой. Я собрался, поднялся и с последними силами побежал, теперь уже в другом направлении, к деревянным постройкам, показавшимся мне надежным убежищем. Я проделал треть расстояния, когда самолеты снова начали атаку; они ударили как раз по сараям, разлетевшимся на щепки. После нескольких ужасных мгновений мы услышали удаляющийся шум моторов. Все, кто был в состоянии, поднялись. Наступила тишина. Мы смотрели на пламя, на небо, на окровавленные человеческие останки. Лейтенант, который, казалось, сошел с ума, хотя и не был ранен, перебегал от одного раненого к другому.

— Черт, — прокричал кто-то. — Еще одна такая атака, и у нас не останется ни одного живого. Они лишь на время оставили нас. Нам не выбраться…

— Заткнись! — рявкнул лейтенант, державший раненого. — Война тебе не пикник.

Кому он это говорил? Мы собрались вокруг. Он поднял за плечи окровавленного солдата, который смеялся, хотя его разорвало надвое. На секунду мне показалось, что он плачет от боли, — но нет, он смеялся.

— Да это же Философ! — сказал кто-то.

Раньше я не замечал его. Его друг объяснил. Этот «философ» всегда говорил, что вернется домой без единой царапины. Трое из нас попытались поднять его на ноги, но поняли, что это невозможно. Взрывы хохота прерывались словами, которые я прекрасно расслышал. Они до сих пор не дают мне покоя. Я вспоминаю его смех: в нем не было ничего ненормального; это был смех человека, ставшего жертвой розыгрыша: он было поверил в него, но понял, что его обвели вокруг пальца. Никто не приставал к «философу» с вопросами. Он сам, превозмогая предсмертные страдания, попытался объяснить: