Моралите - Барри Ансуорт

Отклик Маргарет на эту историю утвердил меня в убеждении, что женщины не способны к абстрактному мышлению.

— Если Стивен увернется от петли, — сказала она, — предупреди его, что Флинт высок, силен, а оба его больших пальца при нем, и они очень крепкие.

Я обещал, и она легла спать. Я сидел на соломе, привалившись спиной к стене, и обдумывал то, что сказал мне судья. Лорд должен был уже получить его письмо, возможно даже, оно было при нем, когда он сидел и смотрел нашу Игру. Мартин издевался над ним в маске Гордыни и старался втянуть его в Игру о Томасе Уэллсе. Но это письмо, которое я не читал и никогда не прочту, навязало ему роль в другой Игре, в которой играл Судья, а также Король, в большой Игре, в которой страдания невинных никакой важности не имеют, если только не служат козырем при заключении сделки. И когда глаза у меня начали смыкаться, я подумал, а нет ли еще большей Игры, в которой Короли, Императоры и Папы, хотя и думают, что занимают середину пространства, на самом деле отодвинуты к его краям.

Глава шестнадцатая

Меня разбудил голос за дверью сарая. И Маргарет тоже, но я быстро вскочил и вышел, прежде чем она успела толком проснуться. Во дворе стояли более десятка всадников, часть в кольчугах и с оружием. Судью в самой середине окружали мужчины в плащах с капюшонами, и я углядел у одного квадратную челюсть секретаря. Эти все сидели на лошадях, но некоторые на мулах, и у двоих из этих к седлам были приторочены заступы и веревки. Едва я их увидел, как догадался, куда мы поедем. Но время было не для вопросов, меня ждал уже оседланный мул, и я взобрался на него.

Теперь луна плыла высоко в ясном небе, и пока мы ехали через город, света было достаточно, однако некоторые всадники везли незажженные факелы. Мы свернули на дорогу, которая вела вверх, к церкви, и ехали теперь не тесной группой — те из нас, кому достались мулы, растянулись вереницей сзади, а справа и слева уже простирались поля. В ложбинах и на нижних склонах и у каменных стенок, перегораживающих поля, намело снежные сугробы странных форм, которые в этом бледном сиянии казались незавершенными, — формы животных и людей, еще не доведенных до бытия, с грубыми головами и членами, со складками, в которых однажды могли открыться глаза, борозды и ямки, ждущие претворения. Снег наконец-то стал мягким, копыта коней впереди взметывали белую пыль, достигавшую колен всадников.

Лунный свет серебрил кладбищенские травы и посверкивал на снегу, застлавшем могилу Брендана, выкопанную столь недавно, но уже будто принадлежащую стародавним временам. Над снегом все еще торчал просмоленный крест мальчика, отмечая могилку, упокоившую его тело, и вот там они начали копать, пустив сначала в ход кирку с длинной ручкой, потому что земля под снегом все еще была окаменевшей после морозов. Теперь запылали факелы, и багровый свет горящей пеньки поглотил свет луны, и потому за пределами их пылания была только темнота.

Я стоял в кругу факельного света, на самом его краю, и смотрел. Земля под смерзшейся коркой до сих пор оставалась рыхлой, и копать ее было просто. Судья обменялся тихими словами с человеком в капюшоне, самым ближним к нему. А затем наступило только ожидание, свет факелов и никаких звуков, кроме скрипа лопат и шороха ссыпаемой земли.

Затем раздался удар металла о дерево, кто-то из копавших слез в узкое пространство с веревками, и гроб подняли и поставили у могилы, и тот же самый человек вскрыл крышку.

Мои впечатления от того, что последовало, были смутными и в памяти остались такими же навсегда. Копавшие отошли в сторону. Двое из стоявших рядом с судьей вышли вперед и с ними один из факельщиков. Теперь, когда на них падал свет, я увидел, что нижняя часть их лиц закрыта масками из какой-то черной ткани, загораживающими рот и нос. Когда они наклонились к гробу, я увидел на их руках черные перчатки. И поднялся смрад, такой же, который донесся из покоя в замке, но только послабее. Оба в капюшонах и масках занялись трупом, но я не видел, что они делают. Затем судья обернулся, посмотрел на меня и поманил к себе. Он стоял близко от гроба, но не настолько, чтобы к нему прикоснуться. Я подошел, как он велел мне, и посмотрел на то, что они делали в могиле, и увидел истинное лицо Томаса Уэллса, носившего до этого мгновения лицо Прыгуна, а потом рогожное лицо пугала с дырками вместо глаз, из которых торчала солома. Но это лицо было менее настоящим, чем те оба, оно потерялось в смерти. Смрад теперь стал сильнее. Они поворачивали его нагое тело туда-сюда, и его руки и ноги волоклись по снегу.

В круге факельного света находились теперь только эти двое, возящиеся с трупом, судья и я. Стражники с самого начала оставались в отдалении, там, где к деревьям были привязаны лошади, а остальных теперь отослали к ним. Один из занятых трупом поднял голову, поглядел вверх на судью и сказал негромко, голосом, приглушенным маской:

— Без всяких сомнений, имел место акт содомии, и очень насильственный. Тело либо вовсе не обмывали, либо обмыли в спешке — следы крови сохранились до сих пор. И есть следы удушения. Но шея сломана, и умер он из-за этого. Я бы сказал, что его придушили почти до смерти — возможно, во время совершения акта, — а затем ему сломали шею одним движением. Сделать это мог только кто-то очень сильный.

Он помолчал, глядя вверх на нас сквозь багровый свет. Потом он сказал:

— Он бы все равно умер, и очень скоро, ты был прав, милорд. Он уже носил недуг в себе. Вот взгляни. — Он взял правую кисть Томаса Уэллса и поднял его руку по направлению к нам. — Посвети поближе, — сказал он факельщику.

В ямке подмышки чернело вздутие величиной с куриное яйцо, и кожа вокруг него лопнула, и когда тело еще жило, исторгало какую-то вязкую субстанцию, а теперь она засохла темной коркой. Капли растаявшего снега лежали на его бледном лице и груди и сливались во влажное пятно, словно субстанция эта расползалась.

— Еще один — в паху справа, но поменьше, — сказал человек в капюшоне. — Чтобы его увидеть, тебе надо подойти поближе.

— Я уже видел достаточно. — Судья отвернулся. — Позаботься, чтобы бедного паренька одели в саван и должным образом вновь предали земле, — сказал он через плечо и уехал, забрав меня с собой.

Обратно мы ехали бок о бок — он придерживал своего коня рядом со мной, а его люди следовали сзади. И пока мы ехали, он рассказал мне то, в чем я нуждался для полного понимания.

— Это монах поставлял мальчиков, — сказал он. — Около замка, конечно, есть трясина или клоака или же тайник в подвалах, где потом он прятал трупы. Разумеется, разыскать это место не очень трудно, но нам нет надобности заходить так далеко.

— Но почему человек творит подобное зло? Ради какого вознаграждения?

— Неосмысленные вопросы, Никлас. Зло слишком уж обычно в нашем мире, чтобы задумываться над тем, почему да отчего. Куда естественнее спросить о более редкостном и дивиться, почему люди иногда творят добро. Может быть, ему нравилось наблюдать. Может быть, ему платили. Может быть, он искал той власти, какую обретают, становясь необходимым власть имущим.

В сердце своем я не поверил в подобное преобладание зла и до сих пор не верю, кроме тех часов, когда мной владеет уныние.

— Ну, Тот, кому он служил, — сказал я, — наградил его петлей за его труды.

— Он был повешен за свои преступления и чтобы помешать ему говорить. И сделал это не тот, кому он служил. Тот, кому он служил, уже умирал.

На мгновение, пока мы ехали в более неверном свете, так как луну теперь затягивали облака, в моей памяти возникли те последние слова, которые, будто странно понуждаемые, мы произносили хором в нашей Правдивой Игре о Томасе Уэллсе: «Он был духовником Лорда, он служил благородному Лорду…»

— Ну конечно же, — сказал я, — теперь я понял. Это был молодой лорд, сын. Симон Дамиан был духовником Лорда, это так, но служил он сыну. Отец каким-то образом узнал про это или уже знал, как знают что-то и не допускают в свои мысли.

— Или же молодой человек мог облегчить душу, когда понял, что умирает, — сказал судья. — Уильям де Гиз, любимец дам, единственный сын, цвет рыцарства.

— Вот почему он оставался в своем покое. Вот почему он не выехал на ристалище!

— Видишь ли, — сказал судья, — от остальных Томас Уэллс отличался двояко: он нес кошель с деньгами, и он как раз заразился чумой. Возможно, он уже чувствовал себя плохо и останавливался отдохнуть, а потому еще шел по дороге, когда спустилась темнота. Про кошель монах знал, но про чумные признаки не знал никто, пока Уильям де Гиз, гордость сердца своего отца, не сломал мальчику шею. Затем, когда похоть его насытилась, у него оказалось достаточно времени заметить их. И уж тогда он больше к мальчику не прикоснулся. Ни он, и никто другой. Так он и пролежал там до ночи. И тут Симон Дамиан измыслил свою хитрость. Он выждал столько, сколько осмелился. Двенадцать часов после смерти чума остается прилипчивой, так, во всяком случае, верят люди, хотя я слышал, что врачеватели считают это время более длительным. А мальчика надо было одеть и оставить на дороге до рассвета — монах не мог допустить, чтобы его увидели. Все это было для меня темно до нынешнего вечера, пока ты не сказал мне про чумной смрад в жилых апартаментах замка.