Дневник смертницы. Хадижа - Марина Ахмедова

Ко мне подошел мужчина. Старый, волосы все белые, в серый костюм одетый.

— Ты Хасанова Хадижа? — тихо спросил он.

— Да, — ответила я.

— Ты почему не пишешь?

— Я не знаю, что писать. — Так мне стыдно было, что я даже посмотреть ему в лицо не могла.

— Пиши что хочешь, — сказал он. — Если увидят, что ты не пишешь, тебя выгонят.

— А что писать?

— Хоть стихи пиши. Главное, делай вид, что пишешь.

Аллах, что мне было делать? Я стала писать про Махмуда из Кахабросо, про то, как он любил Муминат. Не понимаю я, как можно всю жизнь одного человека любить. Вот я не вижу Махача, а я его люблю, но, если мне встретится кто-то другой, лучше Махача, я буду любить другого. Я написала все, что знала о Махмуде из Кахабросо. У меня на это ушел один лист. Было еще четыре. Потом я вспомнила, что тема была про Пушкина и Евгения Онегина. Я подумала, если я напишу стих Пушкина, который знаю наизусть, эти люди, преподаватели, поймут, что я Пушкина учила, только лирические отступления не учила. Я написала на втором листе стих: «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя, одна в глуши лесов сосновых, давно, давно ты ждешь меня, ты под окном своей светлицы горюешь, будто на часах, и медлят поминутно спицы в твоих наморщенных руках». Если честно, в этом стихе тоже есть много непонятных слов. Светлица — непонятно мне, что такое, я просто запомнила это слово, не понимая. Горюешь, будто на часах — как это бывает? На часах она, что ли, сидит? У Махмуда из Кахабросо все понятней было, когда он писал.

Под стихотворением я написала, что няня Пушкина сидела в лесу, где растут одни сосны, и ждала Пушкина. У нас рядом с селением тоже есть гора, на которой растут сосны. Там темно, глухо, потому что сосны очень высокие. Когда поднимаешься на эту гору, сразу становится тяжело на душе, грустно. Няня Пушкина тоже расстраивалась, что Пушкин так долго не едет и ей в темноте сидеть приходится, от этого еще тяжелей. Она ждала и вязала. Бабушка тоже, когда чего-то ждет, спокойно сидеть не может, берет три спицы и начинает вязать носки. Так быстро-быстро спицы двигаются в ее пальцах, а ковровая нитка разматывается из клубка. Пальцы у бабушки тоже наморщенные. Иногда бабушка останавливается, выставляет ухо из платка и слушает. Снова начинает вязать, и вяжет, пока беспокойство не пройдет. Она так целую гору носков может связать, потом всем раздает — на счастье. Я так думаю, няня Пушкина была очень добрая женщина — сидела в темноте, в глуши, вязала, на часы смотрела, а когда Пушкин приезжал, она дарила ему носки. Только я не знаю, зачем он свою няню — уважаемую женщину — дряхлой называл. Ей же неприятно было. Если бы я так бабушку назвала, она бы меня палкой избила.

Я это все написала, и, слава Аллаху, экзамен закончился, у нас стали собирать наши листки. Ко мне подошел мужчина, взял у меня мои листы, а мне положил другие. На самом первом было написано — «Хасанова Хадижа. Идейно-композиционная функция лирических отступлений в романе А. С. Пушкина „Евгений Онегин“». Я не успела прочитать, что дальше, — ко мне подошла женщина и забрала эти листы. Получается, этот мужчина всех обманул и дал мне листы, которые я не писала. Получается, это с ним дядя Вагаб договорился. Сегодня, когда он уезжал на работу, он сказал мне: «Не волнуйся, Хадижа, все схвачено, за все заплачено». Получается, он этому мужчине заплатил. Аллах, я, конечно, рада, что я теперь буду учиться, но, клянусь Тебе, я бы в жизни не подумала, что этот весь седой мужчина берет деньги. Клянусь, я бы руку свою дала, чтобы поклясться, что он честный. Тогда получается, никому с виду верить нельзя.

Следующий экзамен был через два дня — английский. Я пришла туда же — на экономический факультет. Ко мне подошла женщина с черными волосами, собранными сзади в пучок. У нее были черные глаза и жемчужные серьги. Я так ее боялась, что, вместо того чтобы смотреть ей в глаза, смотрела в ее серьги. Она мне задавала разные вопросы на английском.

— Не знаю, — отвечала я или молчала.

Мне было так стыдно. Мои щеки, наверное, пылали от такого позора. Я думала, что английский экзамен будет принимать тот седой мужчина, которому дядя заплатил. Но принимала эта женщина, наверное, у них там все перепуталось, испугалась я, и она поставит мне двойку.

Не знаю, сколько времени я сидела у нее за столом. У меня от страха тряслись руки, а она все задавала мне вопросы на английском очень громко, наверное, чтобы все слышали. А я отвечала тихо. Рядом за другим столом сидел какой-то рыжий парень. У него все лицо стало красное, и веснушки налились кровью, как бывает у моего дяди.

Женщина протянула мне бумагу.

— Иди сдай свой лист, — сказала она.

На листе было написано «отлично». Аман! Может, она что-то напутала? Какой «отлично»? Я ни слова на английском не сказала. Аллах, вот тут только я догадалась, что дядя Вагаб и ей заплатил. Или зачем она поставила бы мне «отлично»? Аллах, если такие уважаемые люди берут деньги, то кто тогда честный? Получается, честных людей в мире вообще нет.

На третий экзамен я не пошла. Тетя сказала, нам не обязательно там появляться. Где-то через неделю дяде Вагабу кто-то позвонил. Он тогда сидел на диване и смотрел телевизор.

— Спасибо, спасибо, — сказал дядя. — От души, клянусь, от души спасибо.

Он положил трубку и сказал мне:

— Хадижа, поздравляю, ты все экзамены сдала на «отлично».

Ой, что было! Я так ждала этого дня, и наконец он пришел! Я так благодарна Тебе, Аллах, — все, что ни попрошу, Ты мне даешь. Сначала Аллах все забирает, испытывает тебя, а потом все дает. Не возвращает, конечно. Как он вернет, если кто-то уже умер. Аллах новое дает, новые люди в твою жизнь приходят.

Я уже целый месяц не писала в своей тетради. Все это время я провела в городе у тети. Никуда особо мы не выходили. Иногда я бегала в магазин за хлебом, а продукты — мясо, рыбу-осетрину, овощи-фрукты — нам привозили на машине. Не знаю, откуда их брали. Наверное, дядя Вагаб их покупал. Люди просто заходили к нам в коридор, приносили коробки, тетя говорила им спасибо, и они уходили.

К тете почти каждый день приходила сплетничать Миясатка. Как она умудряется про всех все знать? В селе я каждый день видела из окна Салиху, мы выходили во двор, здоровались через калитку, угощали друг друга, если в доме появлялись вкусные вещи. А в городе я уже больше месяца прожила и кроме этой Миясатки почти никого из соседей не видела. Иногда даже кажется, что за стенкой никто не живет. Но свет же у них в окнах горит.

Правда, встретила я в один день ту закутанную, про которую Миясатка говорила. Я шла из магазина с хлебом, зашла в подъезд, и тут она на меня выходит, вся в длинном, черном, на голове черный платок, который лоб и подбородок закрывает. Мне так не по себе стало. Еще глаза у нее черные — неприятные. Вся как будто злая она. Вылитая ворона, а я ворон больше всего боюсь. Я вскрикнула от испуга и отскочила от нее. Она остановилась и стала смотреть на меня. От ее взгляда мне еще больше не по себе стало. Такое было чувство, что она мне в голову залезть хочет. Я смотрела на нее, как овца на волка. Она покачала головой, повернулась и вышла из подъезда.

Первое сентября настало быстро. Я надела свой желтый костюм и золотистые туфли, которые мне купила тетя. Юбка была длинной, но узкой, последняя пуговица застегивалась ниже колена, и из разреза была видна нога. Поэтому я надела сетчатые колготки. Тетя не разрешила мне отрезать волосы, пришлось заплести их в косу. Как я ненавижу косу. Все городские девушки ходят с распущенными волосами.

Мой университет находится не так уж далеко от нашего дома — можно доехать по кругу на маршрутке «двойка» или пойти пешком.

— Дойдешь до дороги, перейдешь ее на светофоре, пойдешь дальше прямо, — объясняла мне тетя, — там будет центральная больница, иди мимо нее, потом поверни налево и снова иди прямо мимо рынка, дойдешь до ЦУМа, поверни направо, еще чуть-чуть пройдешь, будет юридический университет, от него прямо — и придешь в свой университет.

Утром в девять часов она посадила меня на маршрутку «двойка».

— На Магомеда Гаджиева ей останови, — сказала она водителю.

Я ехала и смотрела в окно. Сегодня было так много нарядных парней и девушек, сразу видно, что они идут на учебу. Девушки успели с утра сходить в парикмахерскую. Каких только причесок я не видела из окна маршрутки — и волосы, завитые в локоны, и высокие свадебные прически, и гладкие волосы, как будто их утюгом погладили. Я взяла и распустила косу. Решила, когда буду домой идти, снова ее заплету, тетя ничего не узнает.

День был очень солнечный. Мне что в городе нравится — это ветер, который приходит с моря. Он уносит из воздуха пыль и прохладно дует тебе под одежду. Кажется, что отовсюду пахнет цветами или дезодорантами.

— Кому на Магомеда Гаджиева? — Водитель остановил маршрутку.