Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Особенно христоподобна ненасильственная реакция Алеши на маленького Илюшу в следующем эпизоде. Он защищается от камней, брошенных в него мальчиком, но отказывается отвечать насилием. Поначалу его кенотический образ смягчает буйство Илюши: «Алеша остановился пред ним в двух шагах, вопросительно смотря на него. Мальчик, догадавшись тотчас по глазам Алеши, что тот его бить не хочет, тоже спустил куражу и сам даже заговорил» [Достоевский 1972–1990, 14: 162–163]. Илюша очень хочет поговорить с Алешей. Ему не с кем поделиться своими переживаниями по поводу публичного позора отца. Он чувствует, что Алеша его выслушает, и начинает разговор. Но так как Илюша видит в Алеше только «Карамазова», брата того человека, который опозорил его отца, праведная гордость мальчика приобретает извращенный характер: благодаря оглядке он замечает, что Алеша ему сочувствует, однако воинственно настаивает на том, чтобы Алеша воспринимал его иначе — как самостоятельного защитника семейной чести. Когда Алеша с состраданием замечает, что Илюше должно быть больно от камней, брошенных другими мальчиками, тот переключает восприятие его Алешей с уязвимости на победу: «А я Смурову в голову попал!» [Достоевский 1972–1990, 14: 163]. Он требует, чтобы Алеша оценил его храбрость, и рассматривает насилие как единственный способ достижения желаемого результата. Он умышленно подстрекает Алешу к агрессии.
Маленький Илюша разрывается между болезненным желанием быть любимым и стремлением казаться самодостаточным. Однако слова и поступки мальчика убеждают нас в проницательности Зосимы, утверждавшего, что «за людьми сплошь надо как за детьми ходить» [Достоевский 1972–1990, 14: 197]. Детское неповиновение Илюши роднит его с Иваном и Великим инквизитором. Его раздраженный возглас: «Не приставайте!» [Достоевский 1972–1990, 14: 163] — перекликается с неискренним, надрывным вызовом, брошенным Инквизитором Христу: «И что ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочу любви твоей, потому что сам не люблю тебя» [Достоевский 1972–1990, 14: 234]. Он предвосхищает клятву Ивана «разорвать навсегда» с Алешей [Достоевский 1972–1990, 15: 40–41]. Илюша отвергает человека, которого считает самым любящим и в котором больше всего нуждается. Когда Алеша спокойно отступил, Илюша принялся насмехаться над ним: «Монах в гарнитуровых штанах!» — и «с остервенением опять пустил в Алешу камнем и уже прямо в лицо». Когда же Алеша не отреагировал на это, «злой мальчишка, <…> схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее палец» [Достоевский 1972–1990, 14: 163].
Этим яростным укусом мальчик пытается уничтожить образ любящего Алеши и мучительное раздвоение, которое тот вызывает в его душе. После каждой атаки он демонстративно ждет ответного нападения Алеши. В повторно заданном вопросе Алеши: «Что я вам сделал?» [Достоевский 1972–1990, 14: 163] — звучит эхо упреков Господа из Книги пророка Михея, читаемой и исполняемой хором во время литургии в Страстную пятницу: «Народ Мой! что сделал Я тебе или чем досадил?» (Мих. 3:6)[186]. Ответ Алеши по уравновешенности в нем открытости и замкнутости также напоминает нам о Христе и нашем обсуждении синайской иконы. Алеша освобождается от силы противодействия, оставаясь восприимчивым к способности мальчика к примирению и миру. Вместе с тем он также призывает Илюшу взять на себя ответственность за совершенные им жестокие выходки. Его «тихий взор» и слова проникают в душу мальчика: тот «посмотрел с удивлением» на Алешу, неожиданно проявившего такую доброту, расплакался и убежал [Достоевский 1972–1990, 14: 163–164]. Его плач «в голос» [Достоевский 1972–1990, 14: 164] заставляет вспомнить о том, как исполненный любви поклон Зосимы заставил заплакать Митю [Достоевский 1972–1990, 14: 69], и предвосхищает то, как, услышав приговор суда, тот зарыдает «на всю залу, в голос, страшно» [Достоевский 1972–1990, 15: 178]. В романе, насыщенном аллюзиями к Священному Писанию, рыдания Илюши напоминают о том, как горько плакал святой Петр во дворе первосвященника Каиафы (Мф. 26:75; Лк. 22:62): это слезы раскаяния, открывающие возможность перемен и разрыва порочного круга насилия. Но перемены даются нелегко. В плаче Илюши мы также слышим протест и сопротивление. Реализм Алеши, проявляющийся здесь в добродетели терпеливого мужества, сеет доброе семя в душу Илюше, которое принесет плоды три месяца спустя.
С прокушенным до кости пальцем Алеша направляется к госпоже Хохлаковой, где его вмешательство в события не будет столь же безмятежным, а его эффект — столь же пронзительным по своему воздействию. Как всегда деятельный, Алеша, не теряя времени, отправляется на следующую встречу. Его беспокоит «загадка» Илюши: он «…положил непременно, как только найдется время, разыскать его и разъяснить эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда» [Достоевский 1972–1990, 14: 164]. Теперь целомудренному Алеше предстоит столкновение с любовным треугольником: Катерина любит Ивана, но упорно стремится к браку с Дмитрием. Алеше нужно время, чтобы разобраться в ситуации; любое эффективное вмешательство требует такта. Однако рассудительность приходит к нему только с опытом. Призванный самой Катериной, он хочет помочь ей, а также желает добра обоим братьям, которых любит. При этом он чувствует себя втянутым в неразрешимый конфликт: «…кого ему, Алеше, жалеть? И что каждому пожелать?» [Достоевский 1972–1990, 14: 170]. Он хочет определенности, но развязывание этого узла требует от него терпеливо переносить неопределенность[187]:
…сердце Алеши не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда деятельный. Любить пассивно он не мог; возлюбив, он тотчас же принимался и помогать. А для этого надо было поставить цель, надо твердо было знать, что каждому из них хорошо и нужно, а утвердившись в верности цели, естественно, каждому из них и помочь. Но вместо твердой цели во всем была лишь неясность и путаница. «Надрыв» произнесено теперь! Но что он мог понять хотя бы
