Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Алеша хочет иметь ясный телос, но достижение ясности может потребовать времени. Терпеливая восприимчивость — это не пассивность. Поспешное определение цели, отсутствие терпеливого внимания могут принести больше вреда, чем пользы, особенно в том случае, когда человек выступает в роли душепопечителя. Внимательный советчик отказывается от собственных планов и пестует то, что Китс называл «негативной способностью», — «состоянием, когда человек предается сомнениям, неуверенности, догадкам, не гоняясь нудным образом за фактами и не придерживаясь трезвой рассудительности[188]» [Китс 2011: 68]. Алеша любит братьев по-настоящему — но, возможно, его любовь слишком деятельна. Ему нужно обрести мудрость, кроющуюся в «позволении быть». Поспешность, с которой он хватается за «известную цель» [Достоевский 1972–1990, 14: 297], отчасти объясняется смущением, которое у него вызывают сексуальные отношения. Рассказчик сообщает, что Алеше была свойственна юношеская «дикая, исступленная стыдливость и целомудренность. Он не мог слышать известных слов и известных разговоров про женщин» [Достоевский 1972–1990, 14: 19]. До визита к Катерине «…Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему. „Ну что я понимаю в любви и в женщинах и как могу я заключать такие решения“, — с упреком себе думал он…» [Достоевский 1972–1990, 14: 170]. Беспокойство и самобичевание затуманивают способность Алеши проявлять рассудительность. Не то чтобы своенравная Катя облегчила его положение. По отношению к Алеше Катерина поступает так же, как «таинственный посетитель», который возвел Зосиму на пьедестал авторитета [Достоевский 1972–1990, 14: 274], «восторженно» и самонадеянно заявляя: «Я предчувствую, что ваше решение, ваше одобрение, несмотря на все муки мои, подаст мне спокойствие, потому что после ваших слов я затихну и примирюсь — я это предчувствую!» [Достоевский 1972–1990, 14: 171, 172]. Алеша начинает понимать, что преданность Катерины Мите и ее искреннее влечение к Ивану вызваны своенравием. Однако в своем нетерпении Алеша не помогает ей понять это самой. Она хочет разорвать связь с Митей, избавиться от нее как от тягостного бремени и посвятить себя Ивану. Алеша видит это и искренне, но смущенно отвечает ей:
— Я не знаю, о чем вы спросите меня, — выговорил с зардевшимся лицом Алеша, — я только знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не знаю в этих делах… — вдруг зачем-то поспешил он прибавить [Достоевский 1972–1990, 14: 172].
Алеша всем желает добра — Катерине, Мите и Ивану. Но смущение мешает ему произнести слова, которые убедили бы Катерину дать откровенный ответ.
Катерина клянется, что никогда не бросит Дмитрия. Она произносит это «с каким-то надрывом какого-то бледного вымученного восторга» [Достоевский 1972–1990, 14: 172] и под конец «задыхается» [Достоевский 1972–1990, 14: 172]; заявляя об этом, она испытывает чувственное наслаждение, получает удовольствие от своих слов[189]. В этом припадке проявляется еще один образ извращенного, насильственного утверждения воли: Катерину «непреодолимо влечет» «непреодолимое чувство» [Достоевский 1972–1990, 14: 172]. Источником ее непреодолимого влечения — как это всегда бывает с надрывами — является гордость, извращенная оглядкой на других, чрезмерной заботой об их мнении. Деспотичная Катерина требует, чтобы Дмитрий увидел ее благородство и самопожертвование: «Я обращусь лишь в средство для его счастия (или как это сказать), в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, на всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою!» [Достоевский 1972–1990, 14: 172] (курсив мой. — П. К.). Катерина считает себя божеством: «Я буду Богом его, которому он [Дмитрий] будет молиться» [Достоевский 1972–1990, 14: 172]. Однако на самом деле на протяжении всего романа презумпция «человекобожия» умаляет личность (как мы увидим более подробно на примере Ивана [Достоевский 1972–1990, 15: 87]). Как и, разумеется, принуждение себя «обратиться <…> в машину». Катерина ненавидит себя за то, что зависит от мнения Дмитрия, и получает извращенное удовольствие от самообъективации. Одновременно она ненавидит и Дмитрия, потому что ей нужно, чтобы он замечал ее добродетель. Ей хочется причинить ему боль и лишить его свободы, настояв на самых близких отношениях с ним, принуждая его говорить: «Я добьюсь того, я настою на том, что наконец он узнает меня и будет передавать мне всё, не стыдясь!» [Достоевский 1972–1990, 14: 172][190]. Она погубит себя и другого и испытывает исступленный восторг от того, что «уже решилась» [Достоевский 1972–1990, 14: 172] никогда не оставлять его. Больше всего она хочет настоящей любви Ивана, но при этом настаивает на своей «внеправдашней», неистинной любви к Дмитрию [Достоевский 1972–1990, 14: 175].
Иван тоже видит ее надрыв в истинном свете. Он желает Катю, но то, как он публично отзывается о ней, одновременно демонстрирует его собственное своеволие. Он добивает ее, произнося (случайно) слова, пародирующие те, которые были сказаны Зосимой убитой горем матери: «…под конец <…> будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления» [Достоевский 1972–1990, 14: 46]. Иван говорит Катерине: «…страдание <…> смягчится, и жизнь ваша обратится уже в сладкое созерцание раз навсегда исполненного твердого и гордого замысла» [Достоевский 1972–1990, 14: 173]. Проникновенное слово Зосимы основано на Писании (Ин. 16:20) и направлено на исцеление женщины, чье надрывное горе — необходимый этап, который ей предстоит преодолеть. Ее горе подлинное. Горе Катерины — ненастоящее, но ироничные слова Ивана, отравленные гордыней, направлены на то, чтобы причинить боль женщине, которой он вожделеет. Когда Иван объявил о своем отъезде в Москву, лицо Катерины «перекосилось вдруг», однако она, призвав на помощь гордость, изображает «милую светскую улыбку» и старается держаться так, чтобы предстать в глазах Ивана как «совершенно владеющая собой» [Достоевский 1972–1990, 14: 173] и, следовательно, как победительница. Слова Ивана произнесены «нарочно» [Достоевский 1972–1990, 14: 173]; это повторяющееся выражение служит еще более явным признаком переживаемого им также надрыва. «Обрадованный» ответ Катерины тоже произносится «нарочно» — фальшиво, мелодраматично, «как на театре» [Достоевский 1972–1990, 14: 174]. Влюбленные действуют вопреки здравому смыслу, нарочно причиняя друг другу боль. Словно подражая той новоявленной Офелии, о гибели которой говорится в первой главе романа, оба «навыдумали себе непреодолимые препятствия» к их браку [Достоевский 1972–1990, 14: 8] (курсив мой. — П. К.).
Алеша внимательно выслушивает и ее тираду, и ответ Ивана, и в посетившем его «озарении» обретает ту ясность видения, к которой стремился [Достоевский 1972–1990, 14: 174]. Катерина требует, чтобы он говорил — «мне надо решение его [Алеши]!» [Достоевский 1972–1990, 14: 174]. Однако торопливый, смущенный ответ Алеши не может разорвать порочный круг
