Канал грез - Иэн Бэнкс

Ее помешательство отнесли на счет ее страхов и переживаний из-за того, что она подвела товарищей. Такое объяснение показалось ей обидным из-за своей пустячности, но она приняла его без возражений как сравнительно мягкую расплату за то, что она совершила и что на самом деле довело ее до этого состояния.

Виолончель принадлежала одному бизнесмену из Саппоро, который приобрел ее ради выгодного вложения денег, а также потому, что ему очень понравился ее цвет. Господин Кавамицу был знаком с этим человеком и убедил его, что инструмент Страдивари должен все же использоваться, а не лежать без дела. Господин Кавамицу давно уже думал о том, что Хисако должна получить возможность играть на этой виолончели, а еще лучше, если она станет ее хозяйкой. Думая, как помочь своей ученице, он решил принести ей в больницу эту виолончель. И виолончель помогла, но Хисако попросила его увезти ее обратно в Саппоро. Потом, когда у нее появится такая возможность, она ее купит.

Он уехал. Ее мать осталась. Хисако выпустили из больницы. Когда она вернулась в Токио, в ту самую квартирку, где жила с двумя другими девушками (она не поверила своим ушам, узнав, что девушки хотят, чтобы она осталась с ними. Может быть, они тоже сумасшедшие, подумала Хисако), мать первые две недели ночевала с ней в одной комнате. Затем мать уехала к себе на Хоккайдо, а Хисако отправилась на встречу с менеджером оркестра.

Ей предложили остаться в качестве приглашенной солистки. От нее не потребуется участия в заграничных турне, она не может больше рассчитывать на должность штатного члена оркестра, так что больше не будет субсидий на дорогую психиатрическую лечебницу, но она будет играть; играть в оркестре, когда тот выступает в Токио или где-нибудь в Японии. Так что все складывалось лучше, чем она надеялась, гораздо лучше, чем она того заслуживала. Принимая предложенные условия, она невольно гадала, какова должна быть оборотная сторона такой удачи и какие неприятности преподнесет ей жизнь в отплату за эту нежданную милость.

Она осталась и играла. Очутилась в новом квартете, спрос на который оказался еще больше, чем на первый, и ее пригласили на записи. Ее познакомили с господином по имени Мория, который как профессионал пришел в ужас, узнав, сколько ей платят, особенно за записи, и помог ей получать больше.

Жизнь шла своим чередом; она навещала мать или мать навещала ее; время от времени находила себе любовника, иногда из числа оркестрантов, иногда в других местах, откладывала деньги на черный день и спрашивала себя, так или не так она строит свою жизнь и почему. Пальцы почти перестали болеть, иногда, правда, просыпаясь по утрам, она обнаруживала, что во сне до боли, судорожно, стискивала кулаки, так что ногти впивались в ладонь, иногда она крепко засовывала руки под мышки, это случалось, когда она видела во сне, что ей прихлопнули пальцы дверцей автомобиля (ей всегда снились огромные тяжеленные двери с уймой ручек и задвижек, с табличками, на которых были какие-то очень важные, но стертые надписи), однако, даже просыпаясь в холодном поту, она, еле переводя дух, говорила себе, что это сущие пустяки; все так, как должно быть по справедливости, на самом деле она еще легко отделалась.

Настало время, когда она могла купить в рассрочку восхитительного Страдивари. Она отправилась в Саппоро на встречу с господином Кавамицу и господином Куботой, владельцем инструмента. И вот виолончель оказалась в ее руках!

Это было похоже на официальное свидание с женихом, которого выбрали родители, но которого она уже тайно встретила и полюбила.

Она взяла виолончель на две недели в рёкан, в пригород Вадзимы. Она сняла двухкомнатный номер в отдельном домике во дворе напротив главного здания гостиницы. Там она играла. Это было что-то вроде медового месяца.

Виолончель была старинная, сделанная между 1729 и 1734 годами. Она принадлежала уроженцу княжества Сан-Марино, придворному композитору Габсбургов, чудом не была пущена на дрова в Пьемонте во время наполеоновского вторжения 1796 года, затем в руках итальянского виртуоза побывала в Америке на праздновании пятидесятилетнего юбилея независимости, в Пекине ей во время Боксерского восстания отстрелили штырь, во Вторую мировую войну она спаслась от гибели благодаря тому, что ее вместо Каира отправили в Алжир, нечаянно погрузив на другой DC3 («Дакота», на которой струнный квартет летел в Каир, разбилась ниже уровня моря во впадине Каттара, прежде чем бедный пилот сообразил, что случилось с его альтиметром), затем тридцать лет пролежала в банковском сейфе в Венеции, пока наконец не была продана в Лондоне на аукционе Сотби господину Куботе.

Господин Кубота привез виолончель из Лондона на «Боинге-747» Японских авиалиний, она летела пристегнутая к сиденью между ним и женой. Когда самолет приземлялся в Нарите, господин Кубота, глядя в окно салона первого класса, увидел внизу нечто похожее на средневековую битву: две армии, развевающиеся на древках полотнища, клубящийся дым и грозные пушки. Он вспоминал, как показывал это жене.

Как поняла из его ответов заикающаяся от волнения Хисако — не смея поверить своим ушам, что судьба могла уготовить ей такое невероятное утешение, — это было в тот самый день, он видел ту самую демонстрацию. Казалось бы, невозможно, однако факт.

Она обняла господина Куботу, удивив этим его и господина Кавамицу.

В мареве уже клонящегося к горизонту солнца Хисако Онода видела, как разлетелась в щепки виолончель, расстрелянная у железного борта «Надии» из автоматов АК-47 и «узи».

Рвались и сворачивались кольцами упругие струны. Под градом пуль трещали и разлетались в щепу хрупкие доски. Пули свистели и выбивали искры из металлической обшивки корабля за спиной инструмента, пока он не рассыпался вихревой тучей коричневой трухи, из которой, словно щупальца актинии или пальцы тонущего человека, высовывались покачивающиеся струны. Во рту стоял вкус крови, разбитое лицо распухало, грудь горела от сигаретных ожогов, семя целой команды стекало у нее по бедрам, а перед глазами неотступно стояла картина, как сгибается пополам Филипп, пораженный первой пулей; но окончательно убило ее не это, а виолончель — ненужное, бессмысленное (если не считать желания сделать побольнее) уничтожение инструмента. Старое дерево. Новый металл. Угадали, чья взяла? Никаких неожиданностей. Убитая, она стала свободна.

В треске автоматов она слышала гудение двигателей. Небо наполняли огонь и грохот, и она почувствовала, как что-то умерло.

Теперь она уже не могла оставаться той, кем была минуту назад. Она не просила об этом, она не хотела этого, но это случилось. И не ее в том вина. Нет больше ни прощения, ни мести, есть только случай. Но, тем не менее, что произошло, то произошло, и она не ощущала желания покориться обстоятельствам; недостаточно было с ними смириться, смириться — это было слишком. Истина всегда боль, сказала она себе, а боль — это истина. Они заставили ее смотреть, и она видела, как день начал клониться к вечеру, и по небу плыли облака, и, как всегда, дул ветер, и все так же блестела вода, и как залаяли «Калашниковы» и «узи», и как под пулями погибла виолончель.

Она подозревала, что не оправдала их ожиданий; они сняли у нее со рта клейкую ленту, чтобы услышать, как она зарыдает, когда будут расстреливать инструмент, но она молчала.

Ее увели. Но увели уже другим человеком. То, что было когда-то ею, лежало среди вороха порванных струн и остатков изничтоженного инструмента — труха, перемолотая в пыль.

Она была игрушкой, ручным зверьком; они насиловали ее, сообща самоутверждаясь. Но игрушка может развратить, думала она (когда они уводили ее с солнечного света обратно в клетку, в заключение, на пытку), а зверек — укусить хозяина.

Вернувшись на мостик, они показали ей и другие свои игрушки: зенитную пусковую установку (забавляясь, они направляли дуло на нее и делали вид, что готовы выстрелить, а один раз засунули железную трубу ей между ног и перешучивались, достаточно ли, мол, она горяча, чтобы возбудить ракету); пластиковую взрывчатку, которой они собирались потопить, по крайней мере, одно судно, после того, как собьют самолет; литературу венсеристов и прочее их снаряжение, которое они вместе с несколькими комплектами форменной одежды оставят после себя, чтобы у прибывших на место происшествия национальных гвардейцев не было сомнений в том, кто сбил американский самолет и расстрелял судовые экипажи.

Радиооператоры тоже были убиты. Она видела их тела в радиорубке «Надии», когда ее тащили на мостик мимо пробоин и царапин — следов перестрелки с Орриком. Никто теперь не удивился бы, почему их судовое радио молчит: американцы глушили все частоты с целью подавить полевую связь венсеристов, опасаясь, как было сказано, широкомасштабных атак. Боевики дали ей послушать одну из редких передач новостей. Радио Панамы играло военные марши в промежутках между новостными выпусками, которые должны были передаваться ежечасно, хотя на практике этого не происходило. На всех соседних частотах звучали помехи, там непрерывно раздавались треск и свист, и звук, похожий то ли на пулеметную стрельбу, то ли на шум вертолета.