Над Москвою небо чистое - Геннадий Семенихин

Косые вечерние тени уже легли на стоянки и на летное поле, когда лейтенант Ипатьев принял по телефону новое сообщение об изменениях в наземной обстановке. Положив на колени отговорившую телефонную трубку, он, сникший и потускневший, сказал Демидову:

– Немцы прорвались, товарищ командир.

– Где? – отрывисто спросил подполковник.

– Везде, – вяло доложил лейтенант. – Линия фронта приблизилась к нам еще на десять километров со стороны юга. С севера – на восемь.

– А на западе?

– Отрезали наш отступающий корпус.

– Тихо, – сурово остановил его Демидов, – пока об этом никому ни слова.

К (вечеру он приказал выставить на границах аэродрома посты, вооруженные ручными пулеметами и гранатами, а всех летчиков собрать на КП. Сердцем чуя недоброе, Боркун, улучив минуту, прямо из столовой зашел на квартиру. Он принес ребятам две пачки печенья, две банки мясных консервов и каравай белого хлеба. Заложил в планшетку Валину фотографию. Алена Семеновна с порога наблюдала за каждым его движением. Ее худенькие плечи зябко вздрагивали под старым ватником.

– Уходите, Василий Николаевич? – спросила она приглушенно.

Боркун порывисто обернулся, опустил бессильно руки.

Борька-погорельский доверчивыми светло-голубыми глазами смотрел на него, и ямочки вздрагивали на щеках.

– Куда уходишь, дядя Боркун? Фашиста бить? А завтра придешь? Ты смотри приходи, не обманывай, я тебя буду ждать.

Это было хуже пытки. Капитан взял его на руки, прижал к себе, долго целовал теплые, пахнущие парным молоком щеки.

– Приду, Борька, обязательно приду. Я тебя никогда не забуду!

Он стоял посередине комнаты, широко расставив ноги в пропыленных сапогах, и вдруг почувствовал, как по выбритой щеке поползла непрошеная солоноватая капля. Он, никогда не ронявший слез, ни в дни гибели лучших друзей, ни в дни больших радостей, едва не расплакался от одной мысли, что может не увидеть больше сиротского сына Борьку-погорельского.

– Не знаю, Алена Семеновна, – ответил он честно, – приказа еще нет. Но немцы близко. Не ночуйте сегодня в доме. Завтра, если мы улетим, – можно. Они не будут тогда бомбить аэродром и село. Адреса я вашего не забуду. Обратно вернемся, Борьку заберу. А пока прощайте.

Женщина подошла к летчику, грустно положила руки ему на плечи.

– Прощайте, Василий Николаевич, дай бог вам здоровья. Наведывайтесь на обратном пути.

Она поцеловала его в лоб холодными сухими губами и отвернулась. Боркун поправил на плече ремешок планшетки.

– Спасибо, Алена Семеновна, что верите в наше возвращение.

– А как же иначе, – вздохнула она, – зачем же тогда жить, если не верить.

Он поцеловал Борьку-нашего и Борьку-погорельского и, не оглядываясь, боясь, что навернется новая ненужная слеза, пошел к калитке, чувствуя, как сверлят его спину три пары глаз.

Глухо и коротко лязгнула захлопнувшаяся калитка. У разбитого бомбой дома Боркун заметил темную фигуру.

– Ты чего? – спросил он удивленно, узнав Султан-хана.

– С пепелищем пришел проститься, – печально промолвил горец, – о жизни и смерти подумать. Вон видишь, – указал он на тонкие, скрюченные огнем прутья железной кровати, валявшейся среди почернелых бревен, – моя. По ножке узнал – проволокой была опутана. Если бы не уехал в ту ночь на аэродром, хоронил бы ты сейчас, Васька, своего кунака. Ты бы хороший гроб мне сделал, Вася? А?

– Да отстань ты! – зло бормотнул Боркун. – И без того кошки на сердце скребут.

– А ты залей малость, а? – ловким движением Султан-хан вытащил из кармана четвертинку, заткнутую пробкой. – Был у нашей Дуси, прощался. Поцелуй получил и четвертинку первача. Все, что полагается рыцарю. Совсем как коньяк. Пей.

– А вдруг «батя» заметит? Он приказал через час на КП быть.

– Не заметит, – убежденно возразил Султан-хан, – такому богатырю, как ты, эта доза что слону дробинка.

– А закусить дашь?

– Два черных сухаря и одна луковица. Закуска совсем как у лорда Черчилля, нашего союзника.

– Ну давай, что ли.

Боркун взболтнул бутылку и без всякого удовольствия вылил в себя половину ее содержимого.

На командный пункт они пришли, когда все уже были в сборе. Летчики, точно пчелы улей, облепили большой радиоприемник с батарейным питанием. Султан-хан, протиснувшись в дверь, тихонько толкнул Алешу Стрельцова:

– Что там за сенсация, ведомый?

– Сводку Совинформбюро сейчас передадут, товарищ капитан.

– Ну, будем слушать.

Султан-хан присел в темном углу на нары, покосился на широкую спину стоявшего впереди Боркуна. Чистый сильный голос диктора объявил:

– От Советского информбюро. Сегодня, второго октября, наши войска…

Сводка была короткой, тревожной. Несколько отданных врагу городов и ни одной победы. А что значат захваченные трофеи, если на всех фронтах никакого продвижения! Уже хлынула к выходу темная масса комбинезонов, как вдруг звонкий голос красноармейца Челнокова покрыл возникший от этого движения шум:

– Постойте, товарищи! Про нас говорят. Диктор все так же громко чеканил каждую фразу, каждое слово:

– За два дня упорных боев с противником на дальних подступах к Москве летчики подполковника Демидова сбили двадцать вражеских бомбардировщиков, потеряв при этом четыре своих самолета. Смело сражался в неравных воздушных боях командир эскадрильи капитан Султан-хан, имеющий теперь на своем боевом счету шестнадцать сбитых самолетов противника. Мужество и отвагу проявили в воздухе старший политрук Румянцев, майор Жернаков, капитан Боркун, лейтенанты Воронов, Стрельцов и Барыбин. Только в одном бою старший лейтенант Красильников сбил два бомбардировщика «Юнкерс-88».

Диктор передавал уже вести с других фронтов, а летчики все не расходились, стояли в молчании, и каждый по-своему думал об услышанном. Спокойный и от этого немножко торжественный голос комиссара Румянцева взлетел над ними:

– Что же вы молчите, товарищи! Выше головы! По этому поводу и порадоваться можно. Митинга устраивать, разумеется, не будем, парадных речей не надо, а вот за то, что всему народу имена наши сообщили, – спасибо надо сказать. И в черные дни нашлось доброе слово для простых защитников.

– Правильно, комиссар! – подал голос майор Жернаков. – Пусть знают наш девяносто пятый!

В дверь просунулось лицо лейтенанта Ипатьева. Он предостерегающе замахал руками:

– Тише, товарищи, подполковник с командующим ВВС говорит.

Дверь, ведущая в штабную половину землянки, плотно затворилась, Посеревший от усталости Демидов вдавливал в ухо телефонную трубку, словно от этого было лучше слышно. Сквозь доносившуюся откуда-то песенку Паганеля «Капитан, капитан, улыбнитесь» прорывался голос командующего, медленный и нетвердый, будто и его подточила смертельная усталость.

– Демидов? – едва слышный, спрашивал Комаров. – Как самочувствие? Устали небось как черти? Понимаю! – Генерала заглушили бодрые слова о том, что Паганель тонул, погибал среди акул, но ни разу даже глазом не моргнул. «Эка не вовремя привязался этот веселый капитан», – усмехнулся Демидов. А в трубке послышалось: – Так вот что я говорю. Трудную задачу ситуация нам подкинула. Решать надо!

– Когда, товарищ генерал? Завтра?

– Нет, сегодня.

– Я вас слушаю.

– Головные немецкие танки в восемнадцати километрах от вашего аэродрома. Нами брошен в бой свежий полк. Но и противник ввел дополнительные силы. Короче говоря, нет уверенности, что гитлеровцев удастся задержать до рассвета. Танки могут прорваться на аэродром. Штаб и весь личный состав надо без паники немедленно уводить на новую точку.

– А самолеты? – тихо спросил Демидов.

Генерал молчал несколько томительных секунд. Тощий Паганель успел за это время влюбиться, как простой мальчуган, и закончить свою бесхитростную исповедь. Наконец генерал спросил:

– В ночных условиях на истребителях, конечно, никто у вас не летал?

– Я летал, Султан-хан, Боркун.

– Вы не в счет. Я о массе спрашиваю.

– Масса ночным полетам не обучена.

– Значит, остальные самолеты надо сжечь и отходить, – жестко закончил командующий.

– Сжечь? – трудно выдавил из себя Демидов, и брови накрыли его гневные глаза. – Сжечь три десятка совершенно исправных советских самолетов?

– А ты что же, хочешь отдать их в таком состоянии противнику? – зло спросил Комаров. – Выходит, ты за Советскую власть, а твой командующий нет?

Демидов бессильно опустился на скамью. Холодный пот вязкой струйкой пополз по седому виску. Командир полка положил ладонь на лысеющую голову.

– Товарищ генерал, а если я сожгу самолеты, а утром фашисты не займут аэродром? Что тогда?

– Тогда, – невесело рассмеялся Комаров, – тогда и тебя и меня будет судить трибунал.

– Ясно, – ответил Демидов. – Позвольте сообщить решение через час.

– Не позднее, – предупредил Комаров, – в такой обстановке время работает не на нас, а на противника.