Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

росистая свежесть толстовского мироощущения. Кстати, тема моего вступительного сочинения в университете – «Герои произведений Л. Н. Толстого в поисках правды и смысла жизни»… Много позже я напоминала своим ученикам, что все помянутые герои были людьми материально обеспеченными и достаточно благополучными; что же заставляло их метаться, искать, ошибаться и вновь стремиться к неведомому идеалу? Нравственная истина не только существует, но и оказывает несомненное воздействие на нашу повседневную жизнь, «а спокойствие – душевная подлость», напоминает Лев Николаевич.

Не устаю восхищаться художественной смелостью Толстого, которая с особенной силой сказывается в знаменитой «диалектике души», в изображении разительной противоречивости душевных движений. Я приводила ребятам множество соответствующих примеров и, в частности, эпизод из первой части первого тома, когда Пьер, только что совершенно искренне давший своему старшему другу князю Андрею честное слово не ездить больше на разгульные пирушки к Анатолю Курагину, все-таки отправляется к последнему, успокаивая себя довольно пустопорожними силлогизмами. А ведь трудно найти в романе героя «положительнее» Пьера. И такое у Толстого на каждом шагу – как, впрочем, в жизни каждого из нас; просто лишь редким единицам достается дар беспощадного самонаблюдения и самоанализа (впрочем, самоанализа, не разрушающего личность – еще одно свидетельство нерушимого душевного здоровья автора «Войны и мира»).

А язык Толстого! Я часто упоминала на своих уроках о знаменитом сравнении Наташиной улыбки с отворяющейся «заржавелой дверью» (четвертая часть последнего тома; встреча Пьера с Наташей у княжны Марьи). Наташа – главная героиня романа, в нее влюбляются все молодые персонажи, это сама прелесть и обаяние, и чтобы уподобить ее улыбку заведомо «непоэтическому» предмету – для этого надо было уметь отбрасывать бесчисленные инерционные литературные табу. Из таких якобы мелочей и рождалась девственная свежесть толстовского текста, которая завораживает до сих пор. Кстати, значение слова «дверь» буквально в следующей строке расширяется и обогащается: это уже не только дверь как деталь обстановки, это порог, дверь, позволяющая войти в пространство не физическое, но душевное.

В сущности, «Преступление и наказание» – очень опасное произведение для юношеского чтения, опасное в силу неодолимого обаяния Родиона Раскольникова. На всех занятиях по Достоевскому мне приходилось вступать в нескончаемые дискуссии о возможности оправдания греха, и какие только доводы «в пользу преступника» не приходилось выслушивать! Кстати, привлекательность центрального героя обусловливается не только тем, что он «замечательно хорош собой», незаурядно умен и способен на искреннее благородство. Достоевский изображает его преступление («переступление» через запретный для человечества нравственный порог) как способ избавиться от удушающих материальных и моральных тисков, и в обнажении корней преступления невольно (а может быть, и сознательно) заключается возможность его оправдания. Видимо, личный каторжный опыт общения с «переступившими» подвел писателя к выводу, что интегральная причина множества преступных деяний – это гложущее желание вырваться из удушья, из тесноты, желание «расправить плечи» и удовлетворить, наконец, свои насущные и вовсе не преступные потребности. (Недаром один из нынешних фильмов, посвященный бунтам и возмущениям на Северном Кавказе 1990-х годов, называется «Теснота».) Конечно, в данном случае речь не идет о подлостях и преступлениях хищников, стяжателей и циников по природе, таких как князь Валковский из «Униженных и оскорбленных» или Смердяков из «Карамазовых». Но жуткие немотивированные расправы с беззащитными людьми в публичных местах – в школах, в магазинах, на площадях, так распространившиеся и у нас, и на Западе, – не порождены ли они той самой «теснотой», темными и узкими каморками, лестницами и переулками вокруг Сенной площади «достоевского» Петербурга? В расширительном, разумеется, смысле.

Неотразимо показал Достоевский соблазн индивидуализма. Невозможность «расправить плечи» снова и снова обращает молодые глаза в глубь собственной личности, и все, пусть даже несомненные, ее достоинства начинают уродливо преувеличиваться и искать своей реализации через головы других. «А опасен этот подавленный, гордый энтузиазм в молодежи!» Нам бы сейчас в России вновь прислушаться к Порфирию Петровичу. Он, на мой взгляд, самый достойный и человечный оппонент Раскольникова, носитель и защитник не подлежащих сомнению и поруганию нравственных ценностей. Он, а не Сонечка Мармеладова, и не на ней, а на нем стоит мир. Это Порфирий адресует Раскольникову замечательную «просьбицу» оставить, если «придет охота… ручки этак на себя наложить», «краткую, но обстоятельную записочку. Так, две строчки, две только строчечки, и об камне упомяните [под которым спрятано украденное]: благороднее будет-с». То есть даже на пороге собственного уничтожения следует помнить об окружающем мире и своем долге перед ним: благороднее будет-с.

Господи, с какой невероятной и неповторимой интонацией произносил эту фразу Иннокентий Смоктуновский в фильме Л. Кулиджанова – лучшей экранизации «Преступления и наказания»! Он представил Порфирия Петровича тем, кем тот и является в романе, – подлинным рыцарем чести и достоинства правосудия. Для меня позиция Порфирия, его нравственная структура гораздо убедительнее той парадигмы христианских ценностей, которая определяет поведение Сони, князя Мышкина, Алеши Карамазова. Иногда кажется, что и сам Достоевский сомневается в силе и действенности помянутой парадигмы; недаром в его романах все бунтари и даже злодеи художественно убедительнее и привлекательнее ее носителей. Чего стоит хотя бы бунт Ивана…

Именно Порфирий Петрович в ходе последнего разговора с Раскольниковым произносит так потрясшую Родиона Романовича фразу: «Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!» Мне часто приходит на ум в связи с этим пожеланием пастернаковское:

Остальных пьянила ширь весны и каторги.(«Лейтенант Шмидт». 1926–1927)

Ширь и весна, не будем забывать, покупаются покаянием.

Из-за постоянного репетиторства я практически всю жизнь перечитывала школьный корпус русской классики, и за этими записками мне подумалось, что если Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского хотелось перелистывать и замирать то над одними, то над другими страницами во все и всякие времена, каждый раз находя что-то созвучное настроению и необходимое душе, то чеховская проза по-настоящему задевала лишь в глухие годы устоявшегося, бессобытийного, тинисто стабильного существования. Вот и сейчас неожиданный мороз по коже пробежал от таких знакомых, стертых от привычного повторения строк:

– Видеть и слышать, как лгут, – проговорил Иван Иваныч, поворачиваясь на другой бок, – и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, – нет, больше жить так невозможно!

– Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч, – сказал учитель. – Давайте спать.

(«Человек в футляре»)

Этим «давайте спать» мое утомленное поколение ныне заканчивает всякую вспышку живого негодования и действенного порыва. И дело не только в возрасте.

Вспомнилось также, что, разбирая со своими учениками «Ионыча», я неизменно стремилась приглушить старательно подчеркиваемый в школе сатирический пафос текста, напоминая ребятам, что Ионыч, при