Властелин дождя - Фзнуш Нягу

«Эй, толстячки, — будто говорила она, — дурачки вы эдакие — сидите на песке! Вы что — ведь живьем зажаритесь!»

Потом, увидев, что птенцы не шевелятся, она подняла руки, бросилась плыть вниз по течению и доплыла до поворота, где ольховник, точно жаждущий зверь, подходит к самой воде. Там она остановилась и стала распускать волосы. Вот показались над волнами на несколько мгновений ее белые округлые груди и лицо, скрытое темными прядями волос, и тут же пропали, погрузились под воду и больше уже не показывались.

— Фея вод… — пробормотал я и двинулся вниз по берегу реки, скрываясь в зарослях камыша и боярышника.

Но девушка словно исчезла в глубине вод.

Недоумевая, в чем дело, я разделся под акациями, прыгнул в воду и храбро поплыл. У противоположного илистого берега я остановился, приложил руку ко рту и крикнул протяжно, обернувшись к лесу:!' — Эге-ге-е-ей!

Мне ответило эхо, усиленное водой:

— Э-эй!

Я крикнул еще раз, подождал. Снова мне ответило эхо. И чего это я здесь стою перекликаюсь? — сердито подумал я и поплыл вниз по течению, держась ближе к берегу. На песке у ракиты отпечатались свежие следы. А выше, на своеобразной террасе, лежал большой круглый камень, и на нем только что, видно, сидела девушка, вытирая ноги.

Уже ушла, зачем же ее ждать? — подумал я и, повернув назад, доплыл до того места, где стая птенцов отдыхала на гальке.

— А ну, скажите, — обратился я к ним, — кто сейчас был здесь? Кто была та девушка?

Только что взять с этих дурней птенцов, где уж им ответить! И, рассердившись на них^я нырнул, вытащил горсть песку и, кинув в самую их гущу, распугал их.

Между тем река потемнела. С севера на поле наползали тучи. Тучи ползли и из лесу. Когда они встретятся, подумал я, ударит гром. И я поднял голову, дожидаясь этой минуты.

— Эй, кто там, в воде! — раздался голос с берега. — Выходи, хватит плескаться, сеть будем закидывать! Разве не знаешь, что перед дождем рыба из воды выскакивает?

«Не знаю я», — хотелось мне ответить, но я промолчал и вышел на берег.

Одевшись, я двинулся к дому Андрея Доброджану. Я чувствовал необходимость повидаться с Лиликой, послушать ее рассказы о детских приключениях с пчелоедами, лебедями, ласточками! Я по ней соскучился.

Выйдя примерно через час от Андрея Доброджану, я столкнулся с Букуром, поджидавшим меня в конце улицы.

— У меня к тебе дело, — сказал он. — Пошли.

— С удовольствием, если это ненадолго. Я начал читать интересную книгу.

Букур привел меня к себе и отвязал лошадей.

— Садись на маленькую, она поспокойнее, и поехали.

Я сел на лошадь, даже не спросив, что у него за дело, и шагом поехал к белым акациям. В траве стрекотали кузнечики. На западе сквозь толщу туч проступили красные пятна— так из щелей растрескавшейся бочки изливается пурпурное вино. Кони спокойно несли нас на простор полей, они вытягивали шеи, на ходу срывая цветы кашки, и долго потном пережевывали их.

Шагом пересекли мы виноградники, а когда выехали на жнивье, Букур вынул хлыст и стегнул моего коня. Я поехал впереди, Букур — за мной, на расстоянии полуметра. Я ехал без седла и через некоторое время с непривычки попытался натянуть поводья, но Букур ударил мою лошадь между ногами по животу. Я рассердился и прикрикнул на него — мол, угомонись. Вместо ответа Букур снова замахнулся хлыстом, пытаясь ударить так, чтобы конь зашелся от боли. Он словно хотел отомстить за оскорбление и даже не слышал моих криков. На его заострившемся, почерневшем лице проступило какое-то странное, враждебное выражение, а сверкающие глаза впились в меня — казалось, он готов был меня избить.

Я вспомнил скачки в день моего приезда в Тихое Озеро и подумал: в этой сегодняшней погоне есть что-то бессмысленное! Пытаясь остановить галоп, я сполз к конской гриве и налег на нее грудью. Но не тут-то было.

Букур угадал мое намерение и принялся лупцевать мою лошадь по крупу. Временами он заставлял свою лошадь, более шуструю, идти ноздря в ноздрю с моей и тогда бил мою лошадь по морде тыльной стороной ладони, направляя ее куда хотел.

Я сопротивлялся, но чувствовал, что силы мои на исходе. Я уже не кричал, все мои помыслы были сосредоточены на одном: только бы не упасть. Чем дальше мы скакали, тем гуще становилась тьма. Вдруг молния разломилась в вышине, и дали содрогнулись в ее лиловом отблеске, а впереди встал гребень земли, уходящий далеко-далеко вправо и влево. То была насыпь бывшей железной дороги, перенесенной во время войны в другое место.

Букур продолжал гнать лошадей галопом к расселине в насыпи, и, когда между кукурузными полями мы проехали на другую сторону насыпи, он остановился, заставил коня погарцевать и спешился. В совершенном изнеможении я тоже спрыгнул на землю. Букур взял у меня поводья и отвел коней в укрытие — тополиную рощицу у стен заброшенной сторожки. Потом он вернулся ко мне, сел рядом на траву и сказал:

— Это здесь, здесь случилось.

Он говорил медленно, спокойно, как будто между нами ничего и не произошло.

— Так вот, закуривай и слушай, что я тебе расскажу.

Он зажег спичку, и лицо его на секунду осветилось — оно было бледным и потным.

— Здесь в прошлом году летней ночью три бандита с хутора, что за кукурузным полем, надругались над Лиликой Доброджану. Мы с ней целую неделю бродили вместе с бригадой агитаторов по хутору, разъясняя крестьянам необходимость записаться в коллективное хозяйство. В конце недели, в субботу, она отправилась в Тихое Озеро — секретарь нашей организации УТМ подал заявление в партию, и она хотела присутствовать при обсуждении его на общем собрании. На пути ее подкараулили трое бандитов. Они повалили ее на землю. «Погоди, мы тебя, чертова кукла, проучим, будешь соваться, куда не просят». Ночью, когда взошла луна, я тоже отправился домой — родные сообщили мне, что умерла бабушка. Здесь, у сторожки, я и наткнулся на Лилику — она лежала на земле и стонала. Кто были эти трое, она не могла сказать — бандиты закрыли ей лицо. Она только плакала и просила никому не говорить, что с ней случилось. Я и не сказал. Ты, Чернат, единственный человек, которому я сказал. Я не заставляю тебя клясться, что никому не передашь, — я тебе верю. Я люблю Лилику. Но я ей не нравлюсь. Дважды я просил ее руки, и она мне отказывала. Иногда я вижу, как она смотрит на меня с испугом, может, думает, я стану рассказывать, что знаю. Мне тяжко, что она так думает… А теперь вот приехал ты, Чернат, и ты ей понравился. Да, это правда. Ты останешься в Тихом Озере, хоть и говоришь, что уедешь, ведь село заинтересовало тебя. Может, и ты немного неравнодушен к Лилике — трудно сказать, что у тебя на душе; только я об одном тебя прошу: ты теперь знаешь все, скажи Лилике сразу, если она тебе не нравится, так и скажи честно: мол, поищи лучше кого другого. Если она тебе нравится, тогда твое дело, как ты поступишь дальше. Вот зачем я привез тебя сюда. И еще одна вещь, Чернат: не говори с ней о ее детстве! Это все. А теперь по коням — и назад, в село.

Букур исчез в темноте и вернулся с лошадьми. Я был растерян. Скачки по полям и рассказ, который я услышал, — все это свинцовой плитой навалилось на меня. Я не в состоянии был даже сесть на лошадь. Букур подставил мне чурбан.

Сквозь расселину в насыпи мы выехали на земли Тихого Озера и двинулись по проселочной дороге; ехали мы шагом, молча, будто испуганные нависшей над полем ночью. Букур курил, огонь сигареты, вспыхивая, освещал по временам его черные усы и скуластое лицо. Я ехал справа от него, прислушивался к глухому стуку копыт и с запоздалым ужасом вспоминал его рассказ.

Потом, спохватившись, я положил руку ему на плечо и попросил подогнать коней, чтобы дождь не застал нас в поле. Сзади, на севере, гром сотрясал тучи — так с грохотом обрушивается кукуруза, когда крестьяне открывают двери плетеных амбаров, чтобы везти ее на продажу.

Через три четверти часа мы рысью добрались до бахчей, что за станцией; там около грузовика с зажженными фарами цепочкой стояли пять повозок — крестьяне из кооператива грузили арбузы, чтобы везти их в Брэилу.

— Эй, вы, — крикнул кто-то с бахчи хриплым голосом, — не поможете ли нам, а то нас мало и мы торопимся выехать на асфальт, пока дождя нет. Если дождь застанет нас на этих колдобинах, непременно угробим лошадей.

Мы подошли к хибарке сторожа, нас поставили нагружать последнюю телегу — ее особенно ярко освещали фары грузовика. Я влез на телегу, а Букур остался внизу, он брал из кучи арбуз и кидал мне, наблюдая с протянутыми руками, как тот летит. Потом снова наклонялся. Но всякий раз, кидая мне арбуз, Букур смотрел на меня, и его цыганское лицо, пронзенное маленькими живыми глазами, говорило:

«Ты счастливец».

«Мне приятно было бы иметь такого друга, как ты», — мысленно отвечал я.

«Я твой друг».

«Спасибо. А теперь — прошу тебя, давай поговорим о другом».