Властелин дождя - Фзнуш Нягу

Он увидел плечистого, крепкого парня, стройного, как ель, запорошенная снегом. Рядом с парнем какой-то чернявый в тельняшке, присев на корточки, колотил дыню о землю, чтобы размягчить сердцевину.

— Привет! — сказал Хория Ваду. — А ты не бей слишком сильно — раздрызгается, тогда выбросить придется Дыню надо всю ножом очистить и обсыпать сахаром. Тут она и размякнет. Дай-ка и мне дыньку.

— Это ты внизу, в долине, попроси, там народ пожалостливее будет, — в голосе парня звучала издевка. — Вот хоть и товарищ инженер скажет, — он кивнул на чернявого в тельняшке, — внизу люди только и делают, что милостыню подают. Прямо хватают тебя на улице за руку и волокут домой, за стол.

— Смотри, сколько у тебя дынь, а ты еще жмотничаешь Ну дай мне-то!

— Иди своей дорогой, нечего, небось ты их со мной не выращивал.

— Хочешь, анекдот расскажу? — предложил Хория Ваду.

— Вот пристал как банный лист! — улыбнулся парень. — Ну, рассказывай, только если анекдот глупый, так и знай — ничего не получишь.

— Нет, хороший. И вы послушайте, господин инженер. Значит, на вербовочный пункт приходит один деревенский парень — так, придурок. Ну, входит он в комнату, где медкомиссия, и полковник ему приказывает: «Раздеться!» А тот стоит — дурак дураком. «Зачем?» — говорит. «Раздевайся! — сердится полковник, — Мне не до шуток». «Ладно, разденусь, — говорит придурок, — да только и ты, твое благородие, разденься».

— Ты откуда? — спросил инженер.

— Из тюрьмы, — признался без обиняков Хория Ваду. — Девять лет отсидел.

— Вот оно что! — удивился красивый парень и ногой подтолкнул назад в кучу дыню, на которой была ногтем нарисована женская фигура с длинными до пят волосами. — Это жена дежурного по станции, — объяснил он смущенно. — Она позвала меня как-то, просила зарезать курицу, а я как увидел ее, так и обомлел: сидит на пороге, а волосы всю спину закрывают, до самого пола… Ну, скажи, — переменил он тему, — как оно там?

— Да, — подхватил инженер, — как там?

— В тюрьме-то? Да так, ничего. Коли ты петь умеешь, коли лежит у тебя сердце к пению, время проходит быстро. Только сперва здорово без баб тяжко. Потом привыкаешь. Это откуда дыни?

— Из Арада. Кожа тонкая, зерен мало… За что тебя посадили-то? Грабил на большой дороге?

— Пальнул из ружья по троим типам. До весны сорок седьмого я рос в воинской части. А в сорок седьмом один майор, Попеску-Гулинка, взял меня из армии и отвез в свое имение, в Гулинку, потому у него и фамилия такая. Был у него там и охотничий домик. Определил он меня сторожем и дал в пользование два погона луговой земли и пруд.

— И большой… пруд? — поинтересовался инженер.

— Большой, с медвежий хвост, — рассмеялся Хория Ваду, — Ну, все-таки хоть что-то, — продолжал он серьезно. — Четыре ямы, одна рядом с другой, ни то ни се, ни вода, ни земля.

— И эти трое пришли национализировать имение, а ты их прикончил, — сказал красивый парень.

— Нет, упаси боже! — запротестовал Хория Ваду. — Убийства у меня на душе нету. Я стрелял осторожно. Двое сразу бросились на землю. И целы остались. Третьему задело руку, палец оторвало. Мама родная, ну и выл же он!

— Не верю я, что он выл! — возразил парень. — Врешь! Я знаю одного человека — он топором себе палец отрубил и даже не почувствовал. Только когда увидел, как палец между дровами катится, понял, что покалечился. И то не выл. И потом даже, когда пришел доктор делать ему перевязку и рука болела так, что сил не было терпеть, и тогда не выл! Так что заливаешь ты. Сука помещичья!

Хория Ваду вытащил себе из кучи дыню и завернул ее в пиджак. Парень сказал:

— Бери и проваливай ко всем чертям!

— Да, мне уже пора двигаться, — пробормотал Ваду, — хочу поглядеть на свою землю. За неделю сколочу себе домишко и отосплюсь на славу. До самой осени буду валяться на боку. Хочу пожить в свое удовольствие, теперь я вольная птица! Меня когда отпускали, выдали бумажку, что я могу работать, где пожелаю. Иди, говорят, на стройку, получишь квалификацию. Если б я захотел, мог бы куда угодно пойти работать, но у меня своя земля есть.

— Коли надумаешь идти на стройку, здесь поблизости есть одна, в Малу, — сказал парень. — Малу— третья остановка отсюда. Инженеры с этой стройки ездят по деревням, набирают рабочих. Хорошее питание, жилплощади, зарплата…

Хория Ваду обогнул здание станции и вышел на мокро — от росы шоссе. Небо расчистилось и сверкало, как павлиний хвост, но горы все еще едва вырисовывались на горизонте Над самой высокой вершиной застыли, словно на страже, кольца тумана, пронзенные оранжевыми косыми лучами солнца. Он зажег сигарету и стал подниматься на косогор, крепко держа рукава и полы пиджака — в нем лежала дыня. Утренний ветер надувал рубаху.

— Я на свободе, — повторил Ваду, вдыхая всей грудью свежий воздух. Вдруг он вздрогнул: в винограднике на склоне холма подала голос перепелка — видно, сзывала затерявшихся среди пней птенцов. Он замедлил шаг и стал насвистывать, подражая птенцам. Перепелка затихла, и Ваду радостно рассмеялся. Если бы не этот идиотский экзамен, подумал он, был бы я сейчас в духовом оркестре самое маленькое барабанщиком.

За красной заправочной станцией, распространявшей сладковатый запах бензина и масла, он остановился, вытащил дыню и разрезал ее. Разрезал он дыню пополам, а не как обычно — на дольки. Потом, усевшись на корточки под акацией, на которой заливался дрозд, принялся за еду. Он соскабливал зубами корку дыни и с жадностью пил ее прохладный ароматный сок.

Но, едва протянув руку за второй половиной, Ваду увидел слева, на траве, тень какого-то человека и поднял глаза. Перед ним стоял тот чернявый, в тельняшке.

— Чего ты за мной увязался? — рассердился Ваду.

— Да ладно, не ершись, — ответил чернявый. — Хочешь подработать?

— Подработать? Конечно, хочу.

— Тогда пошли со мной. Я инженер в госхозе Вултурь. у нас на станции вагон со строительным лесом. Надо разгрузить его за два часа, иначе будем платить штраф за простой.

— Ну, на разгрузку я не пойду. Нет у меня времени.

— А ты думал, я в карты тебя приглашаю играть? — огрызнулся инженер.

— Сразу видно, что ты не в горах живешь, — снисходительно заметил Ваду. — В горах не покричишь, может обвал начаться или, если дело случится зимой, снежная лавина сползет, и тогда тебе крышка.

Он встал, накинул на плечи пиджак и направился вверх по шоссе; его бритая голова, на которой уже начали отрастать волосы, казалась голубоватой. Он шел согнувшись, как полураскрытый перочинный нож, и из кармана его брюк выглядывала какая-то странная кошка. И весь он казался мешком, набитым тощими кошками.

Прошло несколько часов. Он успел пройти километров восемь, когда его нагнал грузовик, груженный досками. Ваду поднял руку, шофер сбавил скорость и сделал знак, что можно сесть. Увидев в кабине знакомое лицо инженера в тельняшке, Хория Ваду на секунду заколебался. Но инженер ничего не сказал, и Ваду, ухватившись за борт, взобрался наверх и расположился на досках между двумя мешками цемента. Доски одуряюще пахли смолой — видно, только что с лесопилки. Он оторвал щепку и выстругал из нее мачту для лодочки. Вместо паруса воткну кусок еловой ветки, подумал он и стал насвистывать какую-то мелодию. Он ехал домой, к своей земле, и от радости вдруг почувствовал себя мальчишкой. Мечтал, например, о том, как на закате вползет на четвереньках в малинник, что на краю его участка, и зарычит медведем. Буду жить спокойно на своем клочке земли, больше мне ничего не надо.

К вечеру на повороте дороги, там, где высокие откосы были вровень с бортами грузовика, он узнал бывшие охотничьи угодья Попеску-Гулинки, попрощался с шофером и спрыгнул на землю. Прихрамывая — он подвернул себе ногу, — Хория Ваду пересек заболоченную поляну, углубился в буковый лес и через полчаса вышел в долину.

Усадьбы Попеску-Гулинки больше не существовало. На всю долину раскинулось водохранилище гидростанции. Ваду застонал от пронзившей его боли и беспомощно огляделся; озеро казалось безбрежным, таинственным и неспокойным. Вдалеке виднелась плотина, над ней громоздились облака. В воздухе таяли клубы тумана — будто их выталкивали глубины вод. Он долго следил за ними, лежа ничком и опершись подбородком на руки. Теперь, когда исчезла эта тихая пристань, он вдруг почувствовал, как его охватывает усталость, вязкая, глубокая, бесконечная. В тюрьме Ваду каждый день видел свой клочок земли во всех мельчайших деталях; а теперь он больше не мог представить его себе. В памяти остался лишь сладковатый запах малинника, но Ваду ясно понимал, что и это со временем уйдет. Тогда всему конец, подумал он.

Туман разорвался на пасмы, их узор напоминал оленьи рога, что висели когда-то на балконе охотничьего домика. Ветер раскачивал провода. Где-то в лесу кукушка выкрикивала свое имя, потом в листве поднялся птичий переполох. Трясогузка, узнавал он, дубонос, дятел…