Люди былой империи (сборник) - Анвар Исмагилов

Дося вынула из хрущёвского холодильника заветную баночку огурчиков, крепких, как границы, и острых, как нож, и мы выпили.

Хотя, повторяю, с утра стараюсь не пить вообще. Но попробуй откажи Розенблюму!

Поднялся и пришёл на звук хрусталя темнолицый и слегка виноватый Могилевич. Он макнул в мокрую раковину указательный палец и слегка потёр им глаза, – умылся, значит. В ванную, перешёптываясь и копаясь в интимных сумочках, потянулись румяные девочки. Мужики терпеливо лежали на полу и рассказывали анекдоты.

Ещё живой и громадный Могилевич (ему оставалось до смерти четыре месяца), изящно ухватив микроскопическую рюмку, брезгливо отставил её в сторону:

– Дося, шо за майсы? Ты бы ещё напёрсток поставила! Дай румку нормальную.

– Серёжа, опять двадцать пять?! Нахаваешься с утра, и никаких проблем, а Маринка потом меня с соплями съест. Пей давай, сколько наливают, и не выступай! – Дося разбушевалась, увидев, как он, очень похожий на молодого Довлатова, упрямо лезет в буфет и достаёт оттуда громадный пузатый фужер тонкого стекла. – Серёга, ты шо, в натуре, делаешь?! Вот бычара, – пыхтела она, пытаясь вырвать у луганского Давида фужер, – когда ты только нажрёшься…

Серёга снисходительно не отвечал. Взял бутылку «Экстры», поднял её над собой, налил на самое донышко фужера пятьдесят, может быть, граммов, капризно посмотрел на Досю, прыгавшую вокруг, как жирный воробей, и выпил. Потом опять налил – всё ещё в воздухе, – опять выпил, и так раза четыре.

– Вот теперича всё, – удовлетворённо сказал Могилевич и причмокнул, – а ты боялась, даже юбка не помялась.

Розенблюм смотрел на происходящее философски. Он курил сигарету, пускал кольца и похмыкивал.

– Дора Матвеевна, – выговорил он, наконец, – ты кого хочешь перевоспитать?! Он что тебе, мальчик, что ли? Горбатого могила исправит. Давай лучше с тобой бабахнем по маленькой.

Дося насупилась. Водочку она тоже уважала, но воспитательный процесс, по её мнению, ещё не закончился. Она топнула толстой ногой в белых овечьих бурках по громадной лапе Могилевича, швырнула рваное полотенце на стол, уселась напротив Розенблюма и сказала:

– Да ну его на фиг! Наливайте, Александр Яковлевич!!!

– Вот это другое дело, – произнёс миротворец, – а то воюешь с пустяками. Ты же не Иванушка-дурачок на печке, а нормальная еврейская баба. Дося, я тебя уважаю, – вывернул он совершенно в другую сторону, – а ты меня?

– Против лома нет приёма, – оттаяла Дося, – вы, Александр Яковлич, и мёртвую уговорите.

И они бабахнули по сто, потом ещё по сто, потом неутомимый Розенблюм достал гитару и я свою, и пошёл самый задушевный концерт – по заявкам проснувшихся зрителей. У Розенблюма свой строй гитары, что-то среднее между джазовой негритянской и семистрункой российского разлива. Никто не мог сыграть на его чёрном «Овэйшне» с полукруглой декой, а я просто попадал в тональность на шестиструнной – из любви к чистому искусству. Я всё посматривал на часы: недалеко от Досиной квартиры стоял автовокзал, и через час мне нужно было двигать в Ростов. Ах как жаль было вставать и расставаться!

Ростов-на-Дону. Дворец с понтом

В ростове клуб авторской песни был, пожалуй, пожирнее луганского. За несколько лет вокруг него, как на мутовке в цистерне молоковоза, сбились в плотный комок сливки богемы – не только и не столько пишущие, сколько любители изящного как таковые. Писали и пели все кому не лень – электромонтажники, мелкие научные сотрудники, журналисты, офицеры-ракетчики, студенты юрфака, то бишь будущие прокуроры (явление уникальное!), геологи, сумасшедшие, стукачи, диссиденты-профессионалы…

Это было повальное безумие, заразное, как «Майн Либен Августин». В космическом вакууме паранормальной советской жизни только песня давала возможность выговориться. В Ростове возникла и прогремела в широких клубных кругах знаменитая «Заозёрная школа». В неё входили совершенно непохожие друг на друга люди: чистый поэт, сын профессора университета Игорь Бондаревский, поэт-керамист и неплохой певец Виталий Калашников, бард в законе Гена Жуков и скромный автор этих строк. Мы были местными знаменитостями всесоюзного масштаба, на нас писали доносы и ругачие статьи, на улице Энгельса пухли папки с материалами, а мы всё пели и пели. Однажды вчетвером мы умудрились дать настоящее турне по девяти городам Украины и закончили его в Москве! Но такое счастье выпадало нам редко. В основном нашими залами были подвалы мастерских и лаборатории в НИИ.

В тридцать пятом году в Ростове-на-Дону построили драматический театр. Диковинное сооружение напоминало своими параллелепипедами и округлостями трактор – главное достижение Советской власти. По бокам главного входа поставили колоссальные башни-пилоны из стекла и бетона с широкими трапами и лифтами внутри. На фасаде входа могучие звероподобные люди с винтовками и пучеглазые кони из белого мрамора борются с силами зла – естественно, буржуазного.

Автор этого горельефа спустя несколько лет каким-то образом умудрился уехать за океан и на просторах Северной Америки развернулся вовсю, став уже в позднесоветское время президентом Академии архитектуры США. Знай наших!

Сцена театра с поворотным кругом долгое время была, говорят, самой крупной в мире, а зал на 1200 мест – крупнейшим в Европе.

Грандиозный Дом актёра на углу Максима Горького как раз и был построен в дополнение к театру. На плоской крыше цвели цветы в оранжерее, работал ресторан, в солярии загорали цветущие бабы-счетоводы из бухгалтерии театра, в элитном детском саду играли в будённовцев отпрыски благородных фамилий Марецких, Пляттов, Мордвиновых и прочих.

Дом простоял десятки лет без капремонта, как-то враз постарел, обсыпался, пожух, и в его грандиозные стены на смену актёрам, буфетчицам и осветителям пришла творческая интеллигенция конца восьмидесятых. Игорь Левин, например, сегодня проживает в городе Виннипеге, столице провинции Манитобы в Канаде, а в восемьдесят восьмом занимал в Доме актёра громадные апартаменты с кухней и прихожей. Работала газовая плита, горел свет, в жилой комнате стоял усилитель, крутились катушки магнитофона «Ростов–104-стерео», в громадном окне качались чёрные липовые ветви. Чем не жизнь, да ещё без арендной платы?

Великий поэт Саша Брунько только что вышел из Таганрогской крытой тюрьмы, где его держали ровно год – для острастки. Самое печальное в том, что у него даже был паспорт, а на странице для прописки стоял лиловый, как на забитой свиной туше, штамп: «Хутор Недвиговка Мясниковского района Ростовской области». Вот такие бывают хуторяне! Мы встретились во время концерта в ДК железнодорожников имени того самого Ленина, обнялись, пустили скупую мужскую слезу и немедленно выпили. Потом добавили. Потом, уже в девятом часу вечера, поехали к швейцару гостиницы «Ростов» Сясику Бернацкому и взяли у него ещё бутылку водки. Сели на трамвай и поехали, нанизывая остановки на рельсовый шампур, в Дом актёра, все по одной прямой линии в сторону «Ростсельмаша».