Важнее, чем политика - Александр Архангельский

Николай Усков. И еще они жестокие, потому что Библия большеформатная – это шкурки тысячи телят. Огромное стадо.

Александр Архангельский. При том, что в Средние века ели телятину, редко, в виде исключения, слишком дорого; так что ягнят и телят забивали специально для изготовления пергамента. А сколько деревьев уходит на одну любимую, обожаемую нами бумажную книгу? В этом смысле революция произошла, она благая, и ничего не переменит в главном – в нашем желании читать.

Ирина Ясина (насмешливо). Дорогие мои, вы свели разговор об упаковке культуры исключительно к книге.

Александр Архангельский (смело). Как было спрошено, так и ответили.

Ирина Ясина (провокативно). А про «Черепашек ниндзя», которые доносят до нового поколения Рафаэля?

Александр Архангельский (творчески). Могу и про черепашек. Как моему поколению, а я родился в 1962-м, пионерские дурости не помешали пробиться к серьезной мировой культуре, хотя нанесли некий психологический ущерб, так и «Черепашки ниндзя» ничего плохого и ничего хорошего не делают. «Черепашки ниндзя» сами по себе – Рафаэль сам по себе. Вот и все. (Видно, что выступающий весьма доволен сам собою.)

Ирина Ясина. Теперь давайте перейдем от изложения позиций к диспуту. Что вам не понравилось в выступлениях друг друга?

Александр Архангельский. Не понравилась мне мысль про изменяющиеся ценности. Меняются не ценности, меняется наше представление о них. Ценности – это то, за что мы готовы отдать почти все, иногда даже жизнь. Все остальное – так, между делом. От эпохи к эпохе обновляются формы нашей само презентации. А основные ценности культуры остаются вечными, равно как вечными являются вопросы, над которыми бьется каждый художник: зачем я живу? почему я умру? кого я люблю? и почему меня не любят?

Николай Усков. У меня более широкое понимание культуры. Мы как раз, в частности, схлестнулись в ЖЖ и по этому поводу[14]. Мне кажется, что культура, это, условно говоря, оппозиция натуре, природе, данной нам изначально, как некие условия задачи. И культура в целом, и ценности в частности, конечно же, меняются, и ценности участника Крестового похода, ценности солдата, который воевал на Курской дуге и ценности современного человека, такого, как я, например, они совершенно разные. Одно из заблуждений, что человек равен себе. Человек не равен себе. Человек – исторически развивающееся существо, в том числе благодаря культуре. Что до технологий, то они, конечно же, тоже меняют нас, ускоряют нашу жизнь. И мы, кстати, еще не очень понимаем, к чему это приведет. Сейчас мы можем облететь весь земной шар за сутки, а в те же Средние века письмо из какой-нибудь Риги в Рим шло от двух месяцев до полугода. Современный человек – благодаря скоростям и интернету – вырван из того социального контекста, в котором он жил тысячелетиями: род, семья, клан, церковная община. Нынешний человек одинок, он сам формулирует свои ценности. Конечно, есть общество, которое навязывает ему что-то; но у него есть возможность выбора – что-то принять, что-то отвергнуть. И повторяю, он является ценностью сам для себя и совершенно не собирается жертвовать собой «За Родину, за Сталина», например, или за освобождение Святой земли от неверных.

Ирина Ясина (со всей возможной справедливостью). Теперь, как нам диктуют традиции публичных диспутов, вы можете задать друг другу каверзный вопрос.

Александр Архангельский. Николай, а вам вашей жизнью, полной условностей и необходимости соответствовать духу времени, жить не скучно?

Николай Усков. Вообще жизнь не обязана быть веселой. Для начала. Во-вторых, Россия уже 20 лет живет в состоянии очень крупной, не до конца осознанной социальной и культурной революции. Многим из студентов, сидящих в зале, трудно представить, что еще 20 лет назад моя мама стирала пакеты из-под курицы и сушила их, чтобы использовать снова. Роман «Братья Карамазовы» считался практически антисоветской книжкой. Набокова невозможно было нигде купить.

Мне недавно Константин Эрнст рассказал, как познакомился с Леонидом Парфеновым. (Константин Эрнст учился тогда в ленинградской школе, а Леонид Парфенов на первом курсе Ленинградского университета.) В университете прорвало трубу, и студенты ходили в школьную столовую покупать булочки и пить компот. Эрнст заметил парня, у которого в руках был совершенно недоступный тогда Набоков, американское издание «Ардис», довольно известное. Эрнст подошел к Парфенову; как говорит теперь Эрнст: «Парфенов книжку не дал, но дружба завязалась». Характерно, что не дал, кстати говоря, потому что это была действительно невероятная ценность.

Я уже не говорю, что был «железный занавес».

Наша жизнь полностью переменилась, причем за короткий срок. И у нас не было времени, чтобы привыкнуть к изменениям. Мы на бегу их осмысляли, сходу адаптировались к ним. Только в годы стабильности началась рефлексия: что с нами произошло, и куда нам дальше плыть. И стало ясно: смысл произошедшей мирной революции заключается не в перераспределении богатства, не в смене формаций, а в том, что впервые за свою историю Россия резко отвернулась от платонизма. Вы, наверное, в той или иной мере изучали философию и представляете себе отличия платонизма от аристотелизма. Даже русский марксизм – это сплошной платонизм, несмотря на свою материалистическую сущность; мечта о некоем царстве, о рае, который сегодня и здесь недостижим, но мы его обязательно построим. Русская интеллигенция тоже была платонической, хотя и по другой причине: она не могла влиять на ненавистный ей порядок вещей и уходила в себя, грезила идеями о некоем идеальном мироустройстве. Кто-то верил, что это Америка, кто-то – что утраченная русская деревня. А 20–25 лет назад основным идеологическим трендом стал, условно говоря, аристотелизм, согласно которому, мир такой, какой он есть, и это прекрасно. Если совсем упростить, главной и подавляющей ценностью общества стала колбаса; я даже сформулировал такой парадоксальный лозунг «Роскошь как национальная идея России».

Вот мое видение этой революции, этого конфликта, который стоит, в том числе, за конфликтом между мной и Александром. Я полагаю, что свойственный российской мысли платонизм был безусловным злом, который привел нас к сталинизму в том числе. Я считаю, что от него нужно отказаться. Я считаю, что платонизм – это совок в полном смысле слова. Я считаю, что нам необходима (и она уже произошла) реабилитация бытовой культуры, реабилитация телесного, реабилитация, я опять употребляю метафору, Дионисия в ущерб Аполлону.

Александр Архангельский. «Платонизм – это совок». Звучит красиво. Но поскольку я работаю на телевидении, для меня все это сложновато. Платонизм, аристотелизм… Знаете, есть такой анекдот: приходит дочка к папе и говорит: «Папа, я хочу стать журналистом». Он ей отвечает: «Доченька, конечно, журналисты не самые образованные люди на свете. Но некоторые из них читали книжки, писали сочинения, а ты даже букв не знаешь». Она говорит: «Хорошо, пап, я поняла. Я буду тележурналистом». Так что я скажу попроще. Революция, несомненно, произошла. И поставила нас перед новыми вызовами, на которые нам надо как-то отвечать. Но русская классическая культура тут вообще ни при чем. Она не для того существует, чтобы отвечать на ближайшие вызовы, а для того, чтобы ориентироваться по компасу в вечности. И уже на основе этой, самой верной, навигации, определять – что мы принимаем, что не принимаем в современности, как и чего ради живем.

И тут в вашем рассуждении, Николай, все начинает мешаться со всем. Бытовая культура пришла на смену – какой там? платонической? Никто не говорит, что бытовая культура не важна. Странно было бы даже дискутировать на эту тему. Вопрос только в том, где ее место в нашей иерархии. Может ли человек, для которого быт малозначим, считаться человеком культурным? Разумеется, может. А можно быть дельным человеком и думать о красе ногтей? Конечно же, да. А можно и не думать. Можно носить дорогие костюмы, а можно не носить. Можно выглядеть отлично, а можно кое-как. Ничего от этого в составе моей души не переменится. А предметом и существом культуры как были ключевые вопросы жизни, так и остаются.

Вы говорите, ценности меняются. Нет, повторю я, меняется лишь представление. Беда многих верующих в том, что они твердо убеждены: их представления о Боге – и есть Бог. У атеистов своя вера – в природу. И некоторые из них отказываются понимать, что есть их представления о физических законах, а есть сами законы. Представления меняются, законы остаются.