Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
рядом, в одном объединении, такой режиссер снимает «Солярис»! Сил нет, как хочется у него работать. Так бы подошел и сказал: «Андрей Арсеньевич, возьмите меня!» Я даже спрашивал ассистентов, как Тарковский отнесется, если вот так взять и подойти… Как подойдешь, говорят, так и уйдешь. Он ненавидит актеров, которые просятся к нему…
Говорим мы так с Олегом, вдруг – звонок. Из Москвы. Нужен Дворжецкий: «Вы должны приехать такого-то, будете сниматься у Тарковского в „Солярисе“». Вот и не верь после этого в чудо[102].
Из этих позднейших воспоминаний Дворжецкого очевидно, что летом 1970-го подготовка к съемкам «Соляриса», одного из самых трудных и выстраданных фильмов Тарковского, наконец-то выходит на финишную прямую. Переговоры с «Мосфильмом» ведутся уже не на уровне «разрешат ли снимать», но по поводу длины экранного времени, выбора натуры и даже… командировки в Японию, которая необходима Тарковскому, чтобы снять Токио как «город будущего». Что же касается актеров, то весь основной состав Тарковским утвержден еще весной, о чем 25 мая он делает запись в своем дневнике:
Надо скорее делать пробы. Вообще-то все актеры есть. Нет только Хари. Вот они:
Крис – Банионис.
Его отец – Гринько.
Бертон – Масюлис.
Снаут – Ярвет.
Сарториус – Солоницын…[103]
Как видим, Дворжецкий пока в этом списке не значится. Приглашение его на роль Бертона было более поздним решением: неизвестно, вызванным ли тем, что литовский актер А. Масюлис Тарковскому не подошел, или тем, что однажды в коридорах «Мосфильма» режиссер увидел Дворжецкого, чей облик совпал с придуманным им обликом пилота Бертона – человека, пережившего встречу с неведомым и навсегда обожженного, опрокинутого этой встречей.
На пространство и время ладони
Мы наложим еще с высоты.
И поймем, что в державной короне
Драгоценна звезда нищеты…
Нищеты, и тщеты, и заботы
О нерадостном хлебе своем.
И с чужими созвездьями счеты
На земле материнской сведем.
Как бы то ни было, в июле 1970 года Дворжецкий получает приглашение сниматься в «Солярисе». Однако он все еще числится омским жителем и актером Омского театра драмы, где на него возлагают определенные надежды: в новом сезоне планируется играть пьесу В. Розова «С вечера до полудня», и у Дворжецкого там – главная (отрицательная, разумеется) роль. А это значит – снова требуется просить отпуска, снова писать заявления, снова утрясать график съемок, который с каждым не то что годом, а месяцем – становился все более плотным…
Забегая вперед скажем, что роль Левы Груздева оказалась последней, сыгранной Дворжецким в Омском театре: в 1971 году он уже не появлялся на сцене, сначала получив практически бесконечный творческий отпуск (с 1 марта по 31 декабря), а спустя год, 3 декабря 1972-го, подав директору заявление по собственному желанию. Очевидно, этот год, в течение которого Дворжецкий в Омске ничего не играл, был нужен ему для того, чтобы – с трудом выкраивая по несколько дней в месяц между непрерывными съемками – как-то поддерживать отношения с семьей, со Светланой и дочерью. Когда же семейная жизнь на расстоянии, и без того еле теплящаяся, неизбежно погасла – необходимость в том, чтобы сохранять за собой место в труппе Омского драмтеатра, отпала сама собой.
Возможно, Дворжецкий, в течение некоторого времени с переменным успехом балансирующий между сценой и экраном, между провинцией и столицей, был втайне этому рад, тем более что в последние годы его отношения с родным городом, и без того достаточно напряженные, усложнялись бюрократическими препонами. «В группе дела плохи. Дворжецкому не присылают до сих пор характеристику из Омского обкома», – пишет Тарковский в дневнике 15 августа. И дальше: «На студии все ужасно. В состоянии дел на ней отражается положение вообще»[104].
2
Не очень понятно, что имел в виду Тарковский под этим «вообще». Трудно переживаемую интеллигенцией ресталинизацию (в июне 1970-го над могилой Сталина у Кремлевской стены был установлен бронзовый бюст, что – на фоне сожжения останков Гитлера в Европе – выглядело признанием оттепельных ошибок), «отсутствие воздуха», неудачи с «Андреем Рублевым»? В таком случае понятно, что проволочки с характеристикой из обкома, неизбежные в случае Дворжецкого с его небезупречной анкетой, запятнанной «делом» Вацлава Яновича, еще больше усиливали огорчение Тарковского. А может быть, личные проблемы в семье? В 1970 году у Ларисы Кизиловой, жены режиссера, родился младший сын Тарковского Андрей, что не могло не сказаться на отношениях со старшим сыном Арсением (от Ирмы Рауш). Об этой семейной истории необходимо напомнить, чтобы понятнее стало восторженно-личное отношение Дворжецкого к своему режиссеру. Дворжецкий ведь никогда не испытывал пиетета перед яркими коллегами, знаменитостями, лауреатами, и его откровенное признание Басилашвили: «…рядом такой режиссер снимает „Солярис“! Сил нет, как хочется у него работать» – никак не могло быть связано ни с известностью Тарковского, ни с его репутацией первопроходца авторского андеграундного кино. Восхищение вызывала не слава, не зарождающееся поклонение Тарковскому в интеллигентской среде (провинциал и «ремесленник», Дворжецкий принадлежности к этой среде до поры до времени не ощущал) – его вызывал сам Тарковский.
Но какие фильмы Тарковского он мог видеть в начале 1970-х?
Вряд ли «Андрея Рублева», снятого в 1966-м: после закрытого показа в Доме кино, на котором Дворжецкий никак не мог присутствовать, ибо жил тогда в Омске, фильм с первоначальным названием «Страсти по Андрею» назвали антинародным, и его пришлось положить на полку на несколько лет. На экраны картину выпустили только в 1971 году, однако в кругу артистов фильм, безусловно, широко обсуждался, возможно, ходили по рукам какие-то кадры, и Дворжецкий, в первые свои московские годы втянувшийся в подпольное, жадное, хаотическое приобщение к духовной культуре, не мог не сравнивать то, что делал Тарковский, с выхолощенным подходом к христианству и его ценностям в «Возвращении „Святого Луки“».
Точно – «Иваново детство». Эта картина, дебютный для Тарковского полный метр, прогремела по всему Союзу и за рубежом, открыв для зрителей тему искалеченного войной детства, – и среди поколения тогдашних тридцати-сорокалетних не было, пожалуй, ни одного человека, в ком эта тема не вызывала бы острого отклика.
Или Дворжецкому
